Вадим Степанцов - Орден куртуазных маньеристов (Сборник)

Я подумал: “Пройтись хорошо бы”,
Хоть ноябрьский морозец кусался.
Мой роман под названием “Злоба”
В этот вечер никак не писался.

Превозмог я в себе домоседа,
Весь закутался, вышел с молитвой
И дверную обивку соседа
Покрестил на прощание бритвой.

Тихоходным рыдающим лифтом
Плыл я вниз и огрызком сангины
Выводил завитушчатым шрифтом
Матюки на обшивке кабины.

О вещах размышляя нетленных,
Распечатал внизу сигареты,
Но сначала в ячейках настенных
Подпалил зажигалкой газеты.

На дворе плыли белые мухи…
Вдруг послышался крик басовитый
Неопрятной прохожей старухи,
Мною с ног неожиданно сбитой.

Очарованный звездною тьмою,
Я шагал, нерушимо спокойный.
Словно гром раскатился зимою –
То свалил я контейнер помойный.

Я зашел к своей прежней подруге,
Не застав же распутницы дома,
Перед дверью, кряхтя от натуги,
Торопливо сходил по-большому.

И, поймав в подворотне угрюмой
Выносившего мусор поэта,
Угрожающе молвил: “Подумай
Над бесплатною пользой совета.

Стань мужчиной и дома не кисни,
Удушаемый книжною пылью:
Искру творчества высечь из жизни
Можно только посредством насилья”.

В назиданье ему оплеуху
Я вкатил, чтоб не смел расслабляться,
Чтоб запомнил: работнику духа
Хорошо перед сном прогуляться.

Я был один в тот пышный полдень лета,
Ко сну меня склонила анаша,
И понял я во сне, что жизнь поэта
В России беспредельно хороша.

Осталось много женщин за плечами,
Но ждут еще мильоны впереди,
И все они – с безумными очами
И вечно смятой розой на груди.

Да, нравится безумствовать поэтам,
Скакать во мрак, накинув епанчу,
А между тем и в трезвом мире этом
Все делается так, как я хочу.

Моя неисчерпаема палитра,
И потому вкушаю я почет:
Официант, прилизанный, как выдра,
С поклоном мне заказец подает.

И на салфетке росчерка образчик
Взамен купюр вручаю я ему,
И на салфетку он глаза таращит,
Еще не веря счастью своему.

Зачем купюры лучшему из бардов?
Мне просто дарят всё, чем я живу.
Пусть коммунизм есть греза миллиардов,
Но я его вкушаю наяву.

Он для меня буржуями построен.
Сумела стройка многих разорить,
Но вряд ли скромный труженик достоин
Того, чтоб мне его благодарить.

Своими песнями в миры иные
Я проложил уверенно маршрут,
И мягкие буржуи надувные
За мною следом радостно плывут.

И если кто-то лопнет по дороге,
То радость не сотрется с прочих лиц:
Коль впереди маячит счастье многих,
То безразлична участь единиц.

Изначально несчастен поэт,
Изначально он должен страдать,
Ибо опыт скитальческих лет
Он не вправе в стихах передать.

Пишет он о родимых лесах,
Хоть сама порывалась рука
Написать, как светлеет в глазах
После первой бутылки пивка.

Пишет он, проклиная судьбу,
Как поют соловьи по утрам,
А хотел бы писать, как в зобу
Растекаются первых сто грамм.

Об Отчизне, судьбу понося,
Пишет он и себе не дает
Написать, как зажарит гуся
И всего в одиночку сожрет.

Как прекрасно в разгульном чаду
Нагишом в ресторане плясать!..
Но о яблоньке в отчем саду
Должен он с отвращеньем писать.

Чтоб писать о церквях над рекой,
Он сумеет себя побороть, –
Не расскажет, как жадной рукой
Мял могучую женскую плоть.

Он напишет, смиряя себя,
Про поля в предрассветном дыму, –
Не расскажет, как, шумно сопя,
Отдавалась толстуха ему.

Все вулканы исконных страстей
Покорила поэта стезя,
Но до робких, ничтожных людей
Донести ему знанье нельзя.

Чтобы мир не распался вконец
И на твердь не обрушилась твердь,
Голос сердца смиряет поэт
И зовет милосердную смерть.

Катился слух по всей земле,
Вгоняя в дрожь народ крещеный,
Что царь свирепствует в Кремле,
Коварным бесом обольщённый.

Недолго было до беды
От царственного хлебосолья –
Легко в боярские зады
Входили смазанные колья.

Палач полосовал клинком
Под вопли жертвы плоть живую
И скользких внутренностей ком
Вываливал на мостовую.

Как жертвы дергались в крови –
Царь видел, сидя на престоле;
Как содрогания любви
Вкушал он судороги боли.

Дымился человечий жир
На пламенеющих угольях,
А мудрецы наставший мир
Трусливо славили в застольях.

Ни золото, ни киноварь
Не потускнели на иконах,
Покуда окаянный царь
Приумножал число казненных.

Земля от ужаса тряслась,
И в казнях, кажется, хотела
Неограниченная власть
Сама себе найти пределы.

Но оседала казней гарь,
Сменяясь покаянным звоном,
И падал окаянный царь
С рыданьями к святым иконам.

Сияли ризы и венцы,
Слегка потрескивали свечи,
И вновь слагали мудрецы
Благонамеренные речи.

Но все труды пропали зря,
По образам скакали черти,
И бес мучительства царя
Не отпустил до самой смерти.

Четыре века протекло,
И я, без внешнего почета,
Подняв беспечное чело,
Вхожу в кремлевские ворота.

Я прохожу, никем не зван,
А по естественному праву –
Туда, где грозный царь Иван
Творил бессудную расправу.

Царь произвол возвел в закон
И этим стал велик и славен,
Но я не менее, чем он,
В своих стихах самодержавен.

Я совесть положил под спуд
И разнуздал дурные страсти –
Затем что зло есть атрибут
И светской, и духовной власти.

Ведь в ложно понятом добре,
Верней сказать, в словесном блуде,
Успешнее, чем на костре,
Всегда испепелялись люди.

По звучным струнам не бряцал
Я в честь добра и благородства,
Но благосклонно созерцал
Разнообразные уродства.

Со сладким трепетом вникал
Во все возможные пороки,
Хоть на себя и навлекал
В неблагонравии упреки.

Непросто возвеличить стих,
Поработить людей непросто,
Покуда не упала с них
Добра мертвящая короста.

Как много требуется сжечь,
Смести, отдать на поруганье,
Чтоб захватить людскую речь,
Людское смутное сознанье!

И не пугает смертный хлад –
Певцы, по-царски всемогущи,
К царям не упадают в ад,
Но в райские восходят кущи.

Наподобье червей могильных,
В труд ушедших всем существом,
В стороне от дороги сильных,
Неприметные, мы живем.

Но еще незримей, подспудней,
Непрерывней наш темный труд,
И темницу рабочих будней
Навсегда сомненья запрут.

Без труда покоя не зная,
И не найдем и в труде его,
Потому что сомнений стая
Воспрещает нам торжество.

Оттого-то мы сильным чужды,
От рожденья алчущим жить,
Чтоб желанья свои и нужды,
Как закон, толпе изложить.

В слабодушии все упреки
Безответно впитали мы,
Но из наших были пророки,
Освещавшие годы тьмы.

В жизни мы ничего не значим,
Но вы терпите, словно срам,
То, что с горем, сомненьем, плачем
Против воли идете к нам.