Ярослав Смеляков - Стихотворения и поэмы

Солнца веселого утренний жар
темные тучи прогнал с небосвода.
Погреб открыт и распахнут амбар —
в нашу Уфу на колхозный базар
осень свои снаряжает подводы.

…Видел не раз я глазами юнца
дни отошедшие, время другое.
Злобою наши кипели сердца
в час, когда, славя богатство купца,
пел колокольчик под алой дугою.

Поле в пастушеских ярких кострах.
Мы окружали огонь осторожно,
а конокрады на наших конях,
нагло свистя, гарцевали впотьмах,
словно тузы из колоды картежной.

Стаею волчьей они налетят,
как на отару, уснувшую в поле,
целятся в лоб, кистенями грозят, —
всё у них есть, а у наших ребят
только батрацкие горсти мозолей.

Слушая ржанье своих лошадей,
мы на базаре скрипели зубами,
а конокрады оравою всей
наших при нас продавали коней,
громко божась и махая руками.

Помню базарных рядов ералаш,
пение нищих и пьяную свару,
сотни покупок и тысячи краж.
Щеки надув, оренбургский торгаш
Важно стоит посредине базара.

Глазки торговца товар стерегут;
утром и в полдень, в тумане и мраке
золото ищут, уснуть не дают, —
так за лисой золотою бегут,
пасти раскрыв, две худые собаки.

Солнце базар заливает дневной.
Жаждет торговец — такая натура! —
солнце продать и разжиться деньгой,
наши глаза напоить темнотой.
Сам ты ослепни, торговая шкура!

Деньги откуда возьмут батраки?
Мы и рубля не видали ни разу:
лапти плели и на те медяки
белые приобретали платки
и подносили своим черноглазым.

Деньги на грязных прилавках звенят,
полдень наполнен жарою и смрадом,
ржут жеребцы, поросята визжат.
Без передышки торговки кричат:
«Эй, покупайте — кому чего надо!»

Дяде бы лесу на избу купить,
всю бы родню пригласить на веселье.
Мне бы рубаху для праздника сшить,
брагу у дяди стаканами пить,
петь и плясать на его новоселье.

Вырос на дядину долю лесок —
срезали рощу помещичьи пилы.
Желудь, тяни свой зеленый росток, —
жаль, что, пока зашумишь ты, дубок,
дядя умолкнет под сводом могилы.

Я — для рубахи — не так чтоб давно —
семя в кармане нашарил льняное.
Рад, что нашарил, а жаль, что — одно,
жаль, что, пока разрастется оно,
сам я усну под могильной землею.

Сруба, мой дядя, тебе не видать,
не приглашать всю родню на веселье,
новой рубахи мне не надевать,
и не придется мне петь и плясать
целую ночь на твоем новоселье.

Я, поневоле замедлив шаги,
жарко дышу в человеческой давке,
вижу товары, гляжу на торги.
До смерти рад бы купить сапоги —
те, что блистают на этом прилавке.

Завтра же утром обул бы я их,
волосы щедро намазал бы салом,—
чем не красавец и чем не жених?
Плакала б ты, покидая родных,
под подвенечным своим покрывалом.

Брату купить воротник не легко,
денег на мех у него не хватает.
В зимнем сибирском лесу — далеко —
прыгают белки по веткам легко,
лисы хвостами следы заметают.

Нас, молодых сыновей, старики,
словно орлов, из гнезда отпустили;
дали нам званье свое — батраки,
дали в наследство нам по две руки,
солнцем и звездами нас наградили.

Солнца веселого утренний жар
темные тучи прогнал с небосвода.
Погреб открыт и распахнут амбар —
в нашу Уфу на колхозный базар
осень свои отправляет подводы.

Вот на базар из селений родных
стайкой спешат молодые подруги.
Радостно жить им в лучах золотых.
Выгнуты черные брови у них,
как бугульминские гнутые дуги.

Юным невестам привет и хвала!
Вы на полях потрудились немало.
Яркий румянец не зря отдала,
словно подарок, подругам села
красная вишня отрогов Урала.

Вот я иду, замедляя свой шаг.
Всем меня радует ярмарка эта:
щедростью наших полей на возах,
правдой в речах и весельем в глазах,
встречей с колхозником Кара-Ахметом.

«Здравствуй, умелый садовник Ахмет!»
Дружбы прекрасны старинные узы.
Это отлично — сомнения нет,—
если с читателем вместе поэт
дружно сидят, наслаждаясь арбузом.

Гордо хожу я меж яблочных гор,
между прилавками шелка и ситца.
Время богатое радует взор.
«Дай-ка, товарищ, мне этот ковер!
Сколько платить мне за эту лисицу?».

Тебе, наш гость, во всех краях
слова привета говорят.
Стоит в углу на трех ногах
в папахе света аппарат.

От спички он огонь берет,
он керосин пудами жрет.
И, как по морю пароход,
идет по свету аппарат.

Дороден, важен, знаменит,
во тьме он греет и блестит.
Разбейте лампы! Пусть горит
зимой и летом аппарат.

Прельщает пеньем соловей,
петух царит в семье своей.
Тебе подобных меж вещей,
конечно, нету, аппарат.

Тебя недавно в наш аул
привез чеканщик Тевекул.
С тех пор живет твой дивный гул
в душе поэта, аппарат.

Тебя зажжешь, потом уснешь,
а ты варить не устаешь.
Ах, с колесом фортуны схож
по всем приметам аппарат!

Не задирай, однако, нос,
хоть Сулейман тебя вознес,
но это не совсем всерьез,
в стихах воспетый аппарат.

Затем правдивым я слыву,
Что слова в жизни не солгал.
В цветами убранном хлеву
Я всё на выставке видал.

Не рассказать за сто минут
О том, что там смотреть дают.
Телят, огромных, как верблюд,
Я сам на выставке видал.

Ягнята, видно, норовят
По весу перегнать телят:
Тулупы их по швам трещат,
Я сам на выставке видал.

Красивых, словно пенье птиц,
Как желтый сноп в руках у жниц,
Золотогривых кобылиц
Я сам на выставке видал.

Богата жизнь у нас в стране,
Полдневный свет у нас в окне,
То, что вы видели во сне,
Я сам на выставке видал.

Народ с певца не сводит глаз:
«Спой, Сулейман, еще хоть раз!
Тебе мы верим: свой рассказ
Ты сам на выставке видал».

На влажном побережье Нила,
в арабской дальней стороне,
всё непривычно-странным было,
всё показалось чуждым мне.
Тут солнце светит по-иному
и ветер не такой, как дома.

Я увидал не в старой книге,
а ощутимо, наяву
чужие тяжкие мотыги,
чужие листья и траву.
Течет тут время по-иному,
неторопливо, незнакомо.

Вдоль глинобитных низких зданий
идут поспешно по жаре
мужчины в длинных одеяньях
и жены тайные в чадре.
Здесь всё совсем не так, как дома,
всё необычно, незнакомо.

Здесь всё в ином проходит свете,
но ранним утром в школьный класс
спешат нестриженые дети,
совсем такие, как у нас.
Она такая же до боли,
ребячья шумная орда,
какую я в якутской школе
учил в недавние года.