Женя Новиков - kniжka (сборник)
Пару слов о ней. О КНИЖКЕ, КОНЕЧНО ЖЕ! Выполнена в тонах а ля шоколад, крем-брюле, беж, что очень приятно и радует глаз. Лист небольшой (сейчас померяю, где там моя линейка?), 137*86 мм (рабочее поле). А всего листов… много ещё листов! И скреплены они широкими металлическими кольцами, парами колец, всего одиннадцать пар. Да, ещё тут везде верблюдики такие нарисованы (sorry – напечатаны), очень мило.
Так неужели же этот рассказ (первый) будет про записную книжку?!
Виталий Чемгин постоянно жаловался на плохую память, на «дырявую», как он говорил, свою голову. У него было девять записных книжек для разных жизненных случаев. И он нигде не работал. Это в двадцать шесть-то с половиной лет! Сидел на шее у родителей, у мамы и папы. Папу звали Семён Аркадьевич, а маму звали Вероника Фёдоровна. Но это – всё. Это всё, что, не то, чтобы мне про них было известно, а просто всё, что я про них расскажу здесь. Ибо не о них эта история, которая похлеще будет потока щей между тарелкой, ложкой и ртом голодного (действительно – голодного!) человека, бомжа, например, вот этого, который за мной наблюдает из угла этого подвала, который он (бомж), видимо, считает своим. Но и не о бомже пойдёт речь Хотя… Вот, если взять ту зелёную в жёлтую полоску записную книжку Виталия, то ведь там записки исключительно (исключительно!) о людях без крова над головой (и действительно, и мнимо, т. е. – о тех, кто выдаёт себя за бездомных) и о мерах, предпринимаемых государством по искоренению всякого рода бродяжничества. Вот, читаем: «15 января 2007 года. Не забыть подать по три рубля Гавриле Палычу и Настасье». И тут же: «Хлеб (столичный) в заводской столовой подорожал на сорок копеек. Один (половинчатый) кусок стоит теперь не рубль двадцать, как прежде, а уже – руб шесят. Вот так.»
Зачем безработному следить за ценами на куски столичного в заводских столовых? Да ещё в записнушке, посвящённой бомжам, такие записи делать? Ведь им (бомжам) ещё менее, чем ему (безработному, а значит пропуска никак иметь соответствующего не могущего) ходу в эти столовые не было.
Непонятно.
Исхожесть
Я смотрю на телефон
Жаль, программки не купил
Я свои очки сносил
Чуть ли не до дыр
Мне поможет Мойдодыр?
Мне поможет Мойдодыр
Мне поможет Мойдодыр!
И окна дыра…
Чудовище
Чудовище моё, скажи ты мне,
Как осень прожила,
Что видела вчера во сне
И почему – бела?
Я знаю, я и сам огромных змей
Через плечо бросал
И становился только злей,
Хотя и уставал
Чудовище моё, ты мне скажи,
Когда сидишь одна —
На дом, где стёкла-витражи
Ты смотришь из окна?
***
Это – не киви!
Это – картошка!!
Да подожди, пусть остынет немножко,
Её едят вилкой, а вовсе – не ложкой!
Что ж ты!
Луна (акростих)
Ликуя, вознесясь над вешним лесом,
У края неба ты взошла,
Ночь всё сокрыла тёмным занавесом
А власть – тебе передала
Ruby Road
Рубероид – это, кажется, такая мягкая чёрная дрянь с блестючками, кровельный материал. А мог бы быть, мог бы так называться какой-нибудь вид из мира одухотворённого, ну, есть ведь гуманоиды, есть андроиды там. Андроид, кстати, забавен тем, что он по сути – робот, но с человеческим мозгом. Кажется, так. Или я их путаю с киборгами?
Моя дорога – красная. Я иду по ней от дома к дому и сшибаю с крыш черепицу. Мы не оставим вас без крова. Мы застелим всё рубероидом.
Гардероб
Твои лучшие вуали
Уронил я в сок печали —
Грустный трепет или шорох
Поглотил сетчатый ворох.
А вчера пролил на свитер
Счастья сладкий растворитель,
Превратив молчанье в стон,
Растворился в счастье он.
Нет друзей и нет знакомых,
Не выходим мы из дома.
Виноват нектар надежды —
Мы остались без одежды
Спасаясь от смеха
«грыз-грыз!» – ты смеёшься,
Я – плачу от смеха
«шлёп-шлёп!» – мы бежим,
Спасаясь от смеха
«бум-бум!» – ты дерёшься,
Спасаясь от смеха
«грыз-грыз!» – мы бежим,
Но уже не до смеха
***
Череп Вытошнило Мозгом,
С Неба Выпала Луна,
Посмотри На Это Чудо —
Мозг Ненужный Ест Она
Истамбул
стихает паровозный гул
вокзальные звонки
мы углубились в Истамбул
и бродим вдоль реки
твоих касаюсь я волос
тебя я глажу не всерьёз
и в голове моей вопрос:
«ты помнишь, мы стояли средь берёз?
ты помнишь, мы сидели
возле виноградных лоз?»
забудь, теперь, забудь
как мы теперь от дома далеки
сбежали, чтобы стать, но так же не близки
и вот мы бродим вдоль чужой реки
не спать, так руку положить на грудь
и в путь и снова в путь!
Блин горелый
Цыплёнок съел свою скорлупу – изнутри – он был голоден. Это было в январе, на улице холод и слякоть. Конечно ему захотелось обратно – досадно, ведь он САМ съел свою скорлупу. Он думал: «Скорлупа во мне, я съел её – я могу воспроизвести её». Но не тут то было, насколько мне известно, ему не поверили. Он увидел слишком много, прежде, чем раскаялся – как завернуть всё назад? Только сама Наивность соскрябывает сметану с холодных блинов, когда она будет жарить их вновь, чтобы они не прилипали к сковородке. Цыплёнок замёрз в грязной луже перед моим крыльцом. И ведь так и с тем, что я хочу объяснить тебе. Как может жить в одном часть другого, если тот даже не дал представления о ней, если эта его часть умирала в нём при попытке передать её! Я надеялся, что ты поймёшь меня без слов, теперь же даже они лишь рушат последние надежды на понимание.
Супергрустно
Когда мне супегрустно – я сижу у окна на диване, сижу на полу, я вбираюсь в предметы тяжёлым свинцом.
Когда мне совсем супергрустно – я стою и я рвусь и всё то, что во мне – отпустить бы всё это наружу.
И мне уже так супергрустно, что уж дальше никак, говорю я: «всё сдохло», горько плача, не знаю, что сделать, чтоб остаться на день ещё.
И мне супергрустно до смерти и я в сотый раз умираю – я не знаю, как жить мертвецом!!!
Грусть
Когда-нибудь, наверное, случится всё сразу и можно будет одним усилием мысли (ха!) стать лысым, а следующим – снова обрасти шевелюрой, например. А вот грусть будет всё равно приходить без спросу и хоть ты держи её за подол, за шарф, хоть гони – метлой, новой стрижкой, билетом в кино, уйдёт, когда захочет, так же, без спросу.
В деревне
Наводит порчу на цветущие цветы,
Которые, как мы с тобой, как дети
Старушка. Свет из кухни синим светит.
В деревне нашей все перевелись коты.
Покрылись плесенью все старые и свежие газеты,
Перегорел единственный фонарь…
Нет – не чума, а смерть сама, сюда, по всем приметам,
Ступает в чёрном и с косой, как встарь…
регги
(to Bob Marley)
гроб в марле, ночью на морском песке
я по ночам танцую только регги
я без ботинок двигаюсь в тоске
хоть мог бы оставаться в страстном беге
меж дальних маяков лишь иногда
на тёмной глади искры две промчатся
мне ноги из песка не взять тогда
и хочется на месте оставаться
и так проходят ночи напролёт
песок и звёзды – на воде и в небе
гроб в марле – как погибший самолёт
что из тех мест, где я ни разу не был
Город
Лёгкие килты полутеней
Лежат на ночных домах
К вечеру в городе станет темней,
Как и в других городах
Пыльная свежесть улиц в свету
Полем застит глаза,
Днём облака к площадям уведут,
Ночью – назад, в небеса
Тёмные волны полны игры
В голове – продолжения звёзд,
По рекам идут золотые бугры
И ракетой уходит мост
***
Ну что тут?
А – СТИХИ!
Я вам прочту построчно
Про ясеневые иглы
На белой земле
Что по зиме
Обещают хорошую погоду
Не погибшие всходы
Весенние воды
Мать-и-мачеховые хороводы
Какие возможны ещё доводы?
По антенному проводу
Без особого повода
Как в советские годы
Картинка с серпом и молотом
Уже полчаса
И наполнился топотом
Подъезд и нет мест
Где весенние хлопоты
Не овладели спешащим народом
***
Устало небо, надышавшись звёзд с луною,
Закрыв глаза, пролило мелкий дождь
Иду домой, от счастья тихо вою
В глазах темно, пути не разберёшь
А где-то сон стекает потолочный
В глаза,
Дорожный повторив разлом картин,
Трубе журчащей подпевает водосточной…
***
Там в облаке исчезла серым линия
Кривая
И края задрожали вверх и вниз
Над сумерками и
Над ней иссера-синей
Вторая,
Солнца отраженье – суперприз!
Не знаю, что так просто, линия простая
Но так хочу увидеть этих линий стаю
Во мне разбилась б, может быть, тогда плотина
Быть может, кончился б бессмысленный каприз
=R y J=
