Гарри Гордон - Птичьи права

Езжай домой, Евгений,
Взмахни сырым платком.
Там ворохи сирени,
Как гречка с молоком.

Ни холода, ни зноя,
Но испытаешь ты
Врожденное, сквозное
Блаженство правоты.

В провинциальном свете,
В домашней наготе
Уверишься, что Эти
Такие же как Те.

Ты мыкался не всуе —
Остался насовсем
Царапинкой на стуле
Перчинкой в колбасе.

А если ты помочь нам
Захочешь, так давай, —
Комариком полночным
Звони, не забывай.

На реке танцует бакен,
Попросил прохожий спички,
Лают дальние собаки,
Пробегают электрички.

Все как прежде,
Все похоже,
Тридцать дней, как тридцать лет.
Только, разве что, прохожий
Был вчера без сигарет.

Только, разве что, лощинки
На пологом берегу —
Словно мелкие морщинки
Возле глаз и возле губ.

В чистом поле стало чище,
Белый свет белее стал,
Поселился старый нищий
Возле нового моста.

Пьет вино с утра до ночи.
Ночь пришла — огонь зажег.
И, юродствуя, хохочет:
«Дай копеечку, дружок»

В последнем вагоне умолкшие речи,
Там туго свернувшись, на полке лежит,
Грызет папиросу смешной человечек,
Смешной человечек, ночной пассажир.

И поезд понес огонек папиросы,
Тая в рукаве, как несут пацаны.
За окнами плыли кривые березы,
Кривые березы, карельские сны.

Никто не узнает, и дыма не будет
Лишь странное облачко ветер пасет,
Лишь заспанный заяц найдет на рассвете
Окурок. Понюхает, фыркнет, и все.

Все ахали от этих облаков,
Когда они скопились над домами,
И с видом превосходства над дымами
Изображали горы, иль альков,
Прогулочную яхту, бой быков…
Все ахали и руки воздымали.

А между тем на мокрый тротуар
Ползла земля с размытого пригорка,
Нечисто, послепразднично, прогоркло
Между домами поднимался пар.
Клубился, уплывал и был таков…
Все ахали от этих облаков.

Приходит время — бес в ребро
Колотится. И рвет на части
Желанье выместить добро,
Сорвать на ком-нибудь участье.

И вот я завожу кота,
И он, гостям на удивленье,
Ко всем садится на колени,
Поет, не раскрывая рта.

Он уволок мое перо
С утра шуршит черновиками,
И я в сердцах творю добро,
В окне высматривая камень.

А он ворует между тем
Селедку. Морщится от соли,
И скалит зубы в темноте,
И размножается в неволе.

Когда-нибудь устану бриться,
И в хате с видом на лиман
Я в старых книгах буду рыться,
И перечитывать Дюма.

(Дым из каменных труб
Вьется раннею ранью,
Серый день на ветру
Повисает таранью.)

И, собираясь на рыбалку,
Увижу, как звезда дрожит,
И желтая, как смерть, собака
Ко мне тихонько подбежит.

Холодным носом в пыль уткнется,
И возле ног моих свернется.

Средь бела дня в тени еловой лапы
Остановился, осмотрелся, лег.
Как слабый свет послевоенной лампы
Помаргивает черный мотылек.
Пока ходил, наслаивал усталость,
Косые взгляды отражал спиной,
Все нажитое честно превращалось
В личинку, в куколку. Перенесенный зной
Стал стрекозой. Доверчивость — собакой,
Надежда стала байковой рубахой,
И маленькие хитрости лежат,
Как множество жуков и лягушат.
Летают бабочки. Глубокий парк культуры
Надежно глушит улиц дребедень,
Огромная играет светотень
Всей сложностью своей клавиатуры.

Помаргивает черный мотылек,
Подрагивает синяя ресница,
Акация отчаянно скрипит,
И кто-то под еловой лапой спит.
Наверно, пьян, пускай его проспится.
Я встряхиваю бархатной пыльцой.
Пыльца ложится на его лицо.

Лечу, цепляясь тенью за кусты.
О, мне большой не надо высоты,
Мне только надо поскорей домой,
Но я не дрозд, не ангел. По прямой
Я не умею. Слабый ветерок
Меня относит поперек дорог.

Вам приходилось бабочек ловить?

Румяный поролоновый отличник
Под бдительным надзором фребелички
Размахивает розовым сачком.

А может, на заброшенных задворках
Вам больше нравилось лежать ничком
И добывать тарантула из норки,
И любоваться злобным паучком,
Когда на скользком дне стеклянной банки
Он бьет врага и жрет его останки?

Я прохожу аллеей боковой.
В кустах дебил с громадной головой,
Весь истомленный силой половой,
На лбу, как мысли, тени от растений,
Тяжелая и вялая рука, —
А как проворно ловит мотылька,
Сомнет во влажной пасти кулака,
И в рот кладет со страшным вожделеньем…

На главную аллею выхожу,
Аттракционы грустно обхожу,
Из биллиардной щелканье шаров,
Из ресторана запах шашлыка.
На берегу, обветрен и суров,
Пенсионер, дающий напрокат
Раскрашенные лодки. Лик его
Пологий и пустынный. В шуме волн
Мой паспорт в пальцы крепкие берет,
Большие весла мне взамен дает.

Санчо Панса облачен в тряпье,
По земле волочится копье.

А гадалка… Что она пророчит?
Вероятно, голову морочит.
Вероятно молвит: — Санчо Панса,
Славный рыцарь глупости и пьянства,
Ради сатаны или Христа,
Пива мне на донышке оставь,
В память господина, Дон Кихота,
Пива мне испробовать охота,
Я тебе такое предреку…
Утро голосит «кукареку,»
Ход ночного времени нарушен,
Таракан нырнул в пустую кружку,
И усы об глину обломал,
И сошел по-своему с ума…

Санчо Панса мешкает в кустах.
Пуст карман, и голова пуста,
Нету за душою ни шиша,
Только глотка. Да еще душа,
Да письмо на имя Дульсинеи,
Да рука сжимается сильнее
На стволе хозяйского копья.
Будет вечер. Будет Санчо пьян,
Будет Санчо красен и мордаст,
Будет в сердце пенная отвага —
Он письмо — неважную бумагу
Первому же сплетнику продаст.

На бульваре мир и тишина,
Море закипает за бульваром,
Словно чья-то милая жена
Черный кофе превосходно варит,
Сахар добавляет и солит,
И блаженство в чашечке сулит
Полное. Без горечи и гущи.
На причале худощавый грузчик
Машет флагом, восклицает «Вира,»
Восхваляет необъятность мира.

Плавные колышутся платаны,
Полетала бабочка и села,
Голуби выбалтывают тайны
Сумрака под крышею музея…
Санчо Панса облачен в тряпье,
По земле волочится копье.

С бледной гримасой завыла вдали колокольня.
Больно, не больно, больно, все-таки больно!
Милый Толедо, пустяк, муравейник у лужи.
Это не пьяный толстяк топчет тебя неуклюже —
Тройка сошедших с ума: молния, ветер и ливень…
Сердцебиенье холма, ужас продрогшей оливы…
С неба наклонного с рокотом катится лето…
Худенький мальчик с глазами пророка — Толедо…

…А утром дверь негромко щелкнет,
И вас разбудит шорох шелка.

Стакан воды и шоколад,
Благополучия приметы.
Вы надеваете халат
И говорите комплименты…

Да будет в доме благодать,
И зайчик солнечный на стуле,
И тишина пустынных улиц,
И смех, прозрачный, как вода.

В полушутливом разговоре
Никто, пожалуй, не поймет —
То сладости чрезмерной горечь,
Иль просто горечь промелькнет.