Елена Степанян - Сборник стихов

Он знал две тайны:
Первая – о том,
Что Ангелы живут среди людей.
В одежде ходят тесной, некрасивой,
Болеют, умирают —
И опять
По лестнице Иакова восходят.
И он об этом не молчал – напротив!
Откройте сорок пятую главу
Прославленного «Пиквикского клуба» —
Там Сэм Уэллер ясно говорит:
«Я не слыхал,
И в книжках не читал,
И на картинках никогда не видел,
Чтоб Ангелы носили башмаки,
А уж тем более – очки и гетры.
Но мой хозяин – чистокровный Ангел,
Ему подобного на свете нет».

Да, Ангелы подобны бриллиантам —
Калибром разные, а суть одна.

И чтоб никто не вздумал придираться,
Мол, нам необходим второй свидетель,
Как Моисеев требует закон,
То сказано в «Холодном доме» прямо,
Что был его загадочный владелец
На Ангела похож,
И что его лицо
Светилось,
Словно Ангельские лики.

Итак, он говорил об этом вслух.
Но в грохоте житейском
Голос тайны
Расслышать так же трудно,
Как в толпе
Измученного Ангела узнать,
Когда лицом к лицу столкнешься с ним.

Пускай ты Ангел —
Им не до тебя,
Когда они спешат, в горсти сжимая
Лоскут своей судьбы – свою обиду.

И это всё, что удалось урвать
У времени из ненасытной пасти.
Тебе такого, Ангел, не понять.
Тобой иные правят страсти!

Иные – и в мильоны крат сильней!
Ведь чтобы вашу злобу пересилить —
Какая сила жалости нужна!
Но есть другая —
Жалости превыше.

Она заставит Ангелов спуститься
На землю обреченных и немых,
Чтобы за вас за всех хотеть того,
О чем никто не помнит-не мечтает —
Такая сила снова поднимает
До неба Ангелов и тех, кто любит их!

Дымились кровью улицы Парижа.
Толпа ревела. Осужденные на казнь
Дрожали у подножья гильотины.
А Сидней Картон говорил о том,
Что он владеет величайшей тайной,
Которую пророки Божьи знали,
И потому на смерть идет без страха.

О эта тайна! Если б вы могли
Не то чтобы поверить, а расслышать —
Что Время, пожирающее вас,
Не вечно будет царствовать над вами,
Что есть ему начало и конец,
Что вы пребудете,
Когда оно исчезнет.
Тому, кто этой тайною владеет,
Она дороже воздуха и хлеба.

Об этом Ангел клялся Иоанну
В Апокалипсисе,
Об этом Диккенс
Писал в «Рождественских колоколах»
И в «Повести» про Лондон и Париж.

Но бой часов отяготил ваш слух.
И щелканье больших и малых стрелок...
Он знал две тайны. Но еще одну
Пытался разгадать —
Горчайшую из тайн.
Она живет в часах, она в движенье
Приводит гири, побуждая их
Всегда стремиться вниз,
Чтоб их паденье
Вращало непрестанно колесо.
То сила зла —
Чем тяжелей оно,
Тем выше Ангелы взлетают!

Когда он был к ее разгадке близок,
Ему явился Ангел – но из тех,
Чьи крылья не скрываются одеждой,
А смело в небеса устремлены.
И он увел его с собой.

– Господи! Изгладь мои грехи!
И давай про них забудем оба.
Слышишь, Господи? —
Всю ночь звучат стихи
Из трущобы мрачной, как из гроба.

Это он, жилец промозглых нар,
Те стихи бормочет-произносит.
А с утра он поплетется на базар,
Сядет – и на пропитанье просит.

Господи, как мало медяков!
Подают картошку и огрызки хлеба.
А в душе – такое сонмище стихов!
Вызволишь – они поднимутся до неба.
Птица-Сирин, вея с высоты,
Удивленно-ласково засвищет:
– Ах, какие вкруг тебя горят цветы,
Государь мой нищий!

И обронит благодатный пух,
Пахнущий цветеньем райской купы,
И отгонит кровожадных мух,
Что впились в незаживающие струпы.

И примолвит:
– Ах, твой грех, видать, жесток! —
Горестно заламывая крылья,
И помчится на Святой Восток,
Зарыдав от боли и бессилья.

А ему в милицию брести —
Отмечаться, что еще не умер,
Что не утопился по пути
Ссыльный из Москвы, такой-то нумер.

Вот, намаявшись, он, наконец, уснул,
В шапке-в валенках,
на нищенский обычай.
И ему приснился царь Саул,
Изумленный собственным величьем.

Он среди Израиля стоит,
На главу всего народа выше,
И звезда во лбу его горит,
И крыла незримые колышет
Тихий ветр.
Но прилетал иной,
Порожденный чернотой межзвездной,
И не стало крыльев за спиной,
И звезда-моя звезда! —
ты пала в бездну.

Паула Беккер – как заря,
Что на вершинах Альп играет!
Но если Аьпы этого не знают,
Выходит – солнце их ласкает зря.

И если нет любви
Меж небом и землей,
Так значит – нет нигде!
Готовьтесь – быть беде.
Паула Беккер смерть
Любви предпочитает.

О красота ее застывших рук,
Другую красоту рождавших прежде!
О гипсовые вежды!
А взор отныне обращен туда,
Где о любви и память неуместна,
Где убегает от звезды звезда,
И где на звуки наших лучших песен
Никто не хочет отозваться,
И Эвридика хочет там остаться.

Но ты же сам решил, поэт,
Что лица Ангелов бесстрастны,
Когда под ними звезды гаснут,
И гаснут красные огни
В твоей крови.
Меняя цвет,
Она с подземного рекою
О чем-то шепчется.
Под эти звуки
Невыносимые стихают муки.
– —
На небо нет путей,
Ведет дорога вниз,
И ты по ней уходишь без возврата,
Поэт.
А я тебе, кричу:
– Вернись!
Мы были братьями когда-то...
– —

Нас каббалисты учат, что земля —
Есть область чувств, а чувства —
форма боли.
И избежать ее никак нельзя
Нам, грешникам, а уж святым —
тем боле.

Написано издревле на роду,
Что будешь ты изранена-избита —
И в темноте, по вздыбленному льду
Свой путь земной проходит Суламита.

Но тайна тайн горит в ее очах,
И плавит лед, и темноту пронзает.
Безумная мечта – сильней, чем страх,
А сердце знает то, что разум
не вмещает,

И верует, как веровало встарь,
Что невозможное должно свершиться.
Ты помнишь? – Мать с отцом хотели
сжечь Фамарь,
Но Бог простер крыла над голубицей!
С небес отверстых, в озаренной мгле
Твое, Твое лицо сияло, Боже,
И тот, пред кем она рыдала на земле,
Казался на Тебя похожим.

Мне сон приснился,
Даже так, не сон —
Дремотное видение под утро.
Какой-то вход в московское метро
Со стороны альпийского курорта.

Привычная картина:
В два ряда
Стоят усталые старухи
И несколько небритых мужиков.
А перед ними
На ящиках картонных,
Или просто на земле,
А у иных в протянутых ладонях —
Товар нехитрый:
Вобла, банки с пивом
И сигареты целых трех сортов.

Темнеет,
Но народ идет вовсю,
И фонари горят вдоль всей дороги,
Она другим концом уходит прямо в лес —
Его смолистый животворный запах
Меня во сне пьянит и удивляет.
А ближе к лесу,
На брезгливом расстоянье
От тех, что с воблою и с пивом,
Сидит на кочке Томас Манн,
Перед которым
На чистом носовом платке
Лежит его душа.
И точно так же,
Как прочие торгующие,
Он
Смиренно ждет,
Что кто-нибудь из проходящих
Ее купить захочет.

Но надежды – никакой.
И вообще идет торговля плохо —
То ли место здесь такое? —
Впрочем, воблу с пивом,
Хотя и неохотно, но берут.

Вот так он и сидит.

А я вишу
В кирпичной комнатке над утренней
Москвою
И не могу проснуться – оттого ли,
Что мне понравилось в лесу?
Или меня смущает
Картина эта странная?
Она смутит кого угодно —
Старик застылый,
А у ног его
Младенец мертвый.
Но ведь всем известно,
Что умереть совсем душа не может!
Так почему же так упорно он
Избавиться желает от нее,
Готов за так отдать кому угодно?

И сквозь сон,
Сквозь ветви
Я начинаю понимать,
Как он
Сюда попал,
Что с ним на самом деле
Произошло —

С ним дьявол отшутил
Такую злую шутку, до которой
Додуматься один лишь дьявол мог.

А дело было так:
Он душу продал.
И купчую скрепили,
И сполна
Он всё, что причиталось, получил,
А дьявол брать ее не захотел —
Что хочешь, то и делай.
Ужас просто.

Так что ж он, вечно будет так сидеть?
А мне что делать?
Я хочу проснуться!
Не нужен мне альпийский этот воздух.

И просыпаюсь...
...Люди друг про друга
Умеют забывать,
И это страшный грех.
Не просто грех,
А дьявольские чары,
Проникшие в сознанье,
Чтобы к смерти
Вернее приучить.
Забвение – осуществленье смерти.

И то, что при таком раскладе
называют жизнью —
Только увертюра
К той смерти:
Сумма подлежащего забвенью.
Такая жизнь
Альтернативой смерти быть не может.
Они друг друга стоят.
Хорошо бы их обеих
На кое-что получше обменять!

Ты видишь, Томас Манн,
Ведь все, кто клялся
Тебе в любви,
Кто в прибылях участвовал твоих,
Не помнят о тебе.
Они свои убытки
Теперь считают —
Но куда же всё девалось? —
И ты не помнишь, мертвый, ни о ком.

Но один раз в жизни,
Было дело,
Ты вспомнил ненароком обо мне
И получил неслыханный процент.

Уж такова моя натура —
Тому, кто обо мне однажды вспомнил,
Я трижды и четырежды воздам.