Сергей Рафальский - За чертой

Равнодушно лениво
в небывалое, в безвестное, в вечное, в прочь
влачит, как подол, сизый дым с неживого — в туманах — залива
безымянная ночь.
Вдоль пустынь обезлюдевшей улицы
фонари,
одуванчики света,
распустились в лиловое небо.
И плетутся часы, как рабочие лошади,
к постоялым дворам отдаленной зари.
Над асфальтовым озером площади
памятник глухо сутулится,
бросить скучное дело позировать правнукам, рад.
Но привычка — вторая натура,
и, в пространство вперив немигающий каменный взгляд
провозвестника и авгура,
для висящего рядом фонарного глобуса
неподвижностью каменных рук
из кифары без струн извлекает неслышимый звук,
и сошедший с ночного автобуса хмельной
шалопай монумент ободряет:
— «Играй! Играй!
Никому это жить не мешает
и не помогает —
ремесло из актива твое выпадает,
искусства в агонии,
и не творцы от сохи —
завтра будут машины
писать стихи,
рисовать картины
и сочинять симфонии!
Сдаются в архивы — вторые планы,
запредельного отблески света,
романтические туманы,
пасторальные чувства:
Нужны небылые поэты,
чтоб на заре небывалого века
создавать сверхискусства
для сверхчеловека!» —

Посылает рукой песнопевцу приветственный знак
от сочувственного сожаления
и отчаливает кое-как
за предел поля зрения.
Уходит болтун, и опять монумент одинок…
О, если б понять он мог!..

В апреле хочется сидеть щека к щеке,
витать в луне и соловьиных стонах.
Июль зовет смотреть в окно вагона,
бродить в горах, валяться на песке.
Сентябрь уводит к творческой тоске:
дать рифмой тон, как звоном камертона,
с палитры брать прозрачность небосклона,
и глину мять в уверенной руке.
А в декабре — в любом земном раю
с французом, негром, австралийцем, греком —
тебе вдруг кажется, что воздух пахнет снегом,
и вспоминаешь молодость свою:
сад под метелями, сугробы на опушке,
на окнах сказочные льдинок завитушки…

А в комнатах — мечтательный покой,
роман Майн-Рида, логово дивана
и — что в кострах воинственного стана —
мигают в печке угли под золой…
…И вот сидишь в кибитке кочевой,
свистит стрела, шипит змея аркана,
за трудным продвиженьем каравана
следит апаш в раскраске боевой,
и черный глаз среди сухих камней,
как щель, как цель, заклятье и угроза…
…И в пыльный зной бизоновых степей
вдруг веет свежестью России и мороза
от щек прислуги, розовых, как роза,
от скифских растопыренных грудей.

…И без конца потом воркует греза
в гнезде неоперившихся страстей.

У заводи, где ленью льются ивы,
а в тростниках отшельничает сом —
упав, как тень, в июнь неторопливый,
лежать в траве, следить за поплавком.
Вдыхая мир, что сенокосный запах,
глядеть без дум, как мост полуживой,
пройдя реку на тощих курьих лапах,
без сил цепляется за берег луговой.
Как лысый луг скребут гребенки грабель,
и парень, вилами причесывая стог,
нарочно клонится к веселогрудой бабе,
притворно падает и валит бабу с ног.
А там — забью про все, как есть на свете,
и про телят в нескошенном лугу,
ребята голые, за неименьем сети,
штанами ловят рыбью мелюзгу.
Им посулив отцовский кнут тяжелый,
две девки вброд через лозняк густой
идут в реку, собрав на грудь подолы,
чернея тайн нестыдной наготой.

И смотрит дед, улыбку чуть живую
запутав в клочья сизой бороды,
как плоть могутную, мужичью плоть ржаную
глотает синь полуденной воды.
А в селах тишь. Прижмурясь, дремлют хаты,
на солнцепеки выгнав огород,
и только аист на гнезде лохматом
кончает клекотом размашистый полет…
Пусть жизнь цветет в иной и лучшей доле,
настанет в мире тишь и благодать,
пусть волк с ягненком рядом лягут в поле
полдневный отдых братски коротать,
пусть новый строй народов и природы
поставит крест на каждом нашем зле —
блажен кто жил еще в иные годы
на дикой, неустроенной Земле!
И путь пройдя без роковых вопросов,
налив до края в сердце благодать
душистым полднем русских сенокосов,
как листья лоз, бессмысленно дышать!

Летний день на пчельнике у деда,
яркий-яркий раскаленный день.
Облака, как флот перед победой,
плавают у дальних деревень.

От жары на ветке молкнет птица,
ищет тварь прохладного угла.
Тишина как будто лет страница,
перевертываясь, замерла.
Лишь одни, верны своим законам,
честно строя свой медовый рай,
с неизменным монотонным звоном,
собирают пчелы урожай.
И, как ульи, тоже безумолку,
дед бормочет про свои дела —
как нечистик влез к нему на полку
и горшки посбрасывал со зла…
Ляжет полдень отдыхом коровьим,
выйдет внучка потчевать едой.
Пышет Паша ситцем и здоровьем,
девственной мужицкой красотой.
Для грудей ее, до края полных,
вышивки рубашные узки,
а в глазах, раскрытых, как подсолнух,
жар и стыд проснувшейся тоски.
Хорошо смотреть в глаза такие,
еле-еле мысли шевеля…
Хороша родимая Россия —
девки в ситце, в золоте поля!..
Все прошло и все переменилось,
новый род мой заселяет край,
только так же — в милость и немилость —
собирают пчелы урожай,
но нигде, ни на какой планете
в перевоплощениях любых,
глаз таких не встретить, не заметить,
этих девок больше нет на свете
и в полях, по-русски золотых!

Знакомый луг раскинулся маняще,
знакомый мост шагнул через ручей,
а вот и мельница с холма крылами машет
навстречу нам, и сразу вслед за ней
открылся хутор белый и веселый,
как легкий лебедь в зеркале воды.
Уже навесились на зубья частокола
обильной груши ранние плоды.

Уже с крыльца своей счастливой хаты,
гостям далеким по-простому рад,
торопится хозяин тароватый
убрать следы бесчисленных цыплят.
И свору песью выбросив навстречу
(беспечной помесью и масти и пород),
приветливо скрипят нам «добрый вечер»
косые створки стареньких ворот.
Встречает двор зверья вечерним станом —
базар восточный: кто во что горазд!
И кажется, стихами из Корана
на крыше аист поздравляет нас.
А в горнице, где стен усердным мелом
окна застенчивый усилен свет,
в шершавых рук пожатъи неумелом
степенная учтивость и привет.
И так отрадно узнавать исконных
святых вещей ненарушимый строй:
в цветах бумажных сонные иконы,
часы в простенке — с гирей составной.
В углу кровать, как пуховое чудо,
в подушках пестрых — и престол, и храм,
здесь каждый сон — пролог добра иль худа,
а труд любви — серьезен и упрям.
А рядом шкаф — устойчивей столетий,
на полках блюд неистребимый ряд,
что получают по наследству дети
и берегут в наследство для внучат…
Но вот на стол, переломив узоры,
ложится скатерть, хрусткая на вид,
и атакуют гостя приговоры,
что палка бьет, а чарка не вредит.
И девка спелая, застенчиво втыкая
в холсты рубашки крепкие сосцы,
отрежет половину каравая,
предложит к водке лук и огурцы.
Как водится, начнутся тары-бары
о том, о сем… Что дал Бог добрый день,
что у попа гроза сожгла амбары,
а лошадь — напоролась на плетень,
что бродит ведьмой по хлевам молодка,
что вновь Мара являлась у гумна…
Вздохнет старик: «Слабее стала водка,
И вообще — скудеют времена!»…
А между тем, воркуя в лампе древней,
огонь на гибель манит комаров.
В окошке опустился над деревней
лилово-розовый архангельский покров.
И всходит месяц — за кустом маячит,
и наконец влезает на плетень.
Уже зевок в ладонь хозяйка прячет —
пора ко сну: и завтра будет день…
Похвалят гости водку и галушки,
на сеновал ведет их дед глухой,
и девушка, неся горой подушки,
в глазах не гасит искры озорной…
…Счастливый край! В нем бы закончить годы,
быть может — дни, чтобы оставить в срок
под сенью лип, среди родной природы —
дубовый крест и вянущий венок.
И в оный миг, став на пороге рая,
увидеть вдруг, дыханье затая,
что та же мельница, крылом махая,
зовет на хутор инобытия,
и — если ты для брата не был Каин —
душе спасенной по-простому рад,
встречая гостя, Сам Большой Хозяин
с крыльца сметает мусор от цыплят…
Гремели битвы бешеных гигантов,
мир видел сны несбывшихся побед.
Счастливый край! Словно страна Атлантов
он потонул в пучине страшных лет.
Уже иначе там живут и пашут,
смеются, плачут, любят, говорят;
и мельницы с холмов крылом не машут,
и дом сожгли, и вырубили сад.
И скажет правнук, мирно богатея
на перегное наших бед и зла,
что в том краю хоть жизнь была труднее
но благодатней, кажется, была,
что все мы в мире — гости на ночлеге,
И счастлив тот, кому позволил Бог
закончить жизнь в неповрежденном веке,
кто просто жил и просто верить мог.