Сборник - Народный эпос

Наши горы говорят:
Травы зеленеют ныне,—
Видно, белых ждут ягнят,
Что родились на равнине.
Наши горы говорят:
В день весны цветок томится.
Ранний, ждет: певуч, крылат,
Жаворонок возвратится.
Наши горы говорят:
Ныне девушки в обновах,—
Возвращаются назад
Смельчаки из битв суровых!

Перекресток трех дорог.
Девушка стоит в печали:
«Может, милый жизнь сберег?
Может, пули миновали?
Не была бы по весне
Я свежей, чем эти травы,
То достался бы и мне
Из ягнят – один кудрявый.
Не затмила 6 я подруг
Красотой своею жгучей,
То и мне достался б вдруг
Из парней – хотя бы худший!
Но, к несчастью, как трава,
Расцветаю спозаранок,
И кругом идет молва,
Что я краше всех горянок.
Потому-то я и жду
Дорогого мне джигита,
С ним развею я беду,
Он избрал меня открыто.
Для ягненка мягок луг,
В небе жаворонок вьется.

Я не знаю, где мой друг,
И тревожно сердце бьется.
Хоть я краше всех подруг,—
К ним вернулись их джигиты,
Только мой не едет друг.
Он живой или убитый?
От зари и до зари
Жду, что весть о нем услышу!»

По ступенькам Чегери
Поднимается на крышу.
Оглядела все, что есть
И вблизи, и в отдаленье.
Слышит: быстро мчится весть.
Слышит: весть летит в селенье.
Скачут всадники чуть свет:
Всюду весть узнают вскоре.
Впереди – ее сосед,
А в глазах соседа – горе.

«Если мрачен мой удел,—
Никогда тоски не ведай.
Если день мой потускнел,—
Ты всегда дружи с победой.
Весть какую ты принес,
Мой сосед, на крыльях черных?
Чьих ты хочешь горьких слез?
Чьих стенаний в скалах горных?»

– «Приготовь глаза для слез,
Сердце – для глухих стенаний.
О возлюбленном принес
Эту весть я с поля брани».

– «Лучше б я была немой.—
Говорить бы не хотела.
Лучше б стала я слепой,—
На тебя б не поглядела!»

Так сказала и бегом
По тропе заторопилась.
Конь ретивый ей знаком.
Что же с всадником случилось?

Вороной глаза скосил.
Он копытом бил сердито.
Иль прощения просил,
Что не уберег джигита?
«Без хозяина домой
Ты с оружием примчался.
Конь мой, конь мой вороной,
Где ты с всадником расстался?»

Смотрит: в скорбь погружены,
Горцы встали на развилке.
С буркой черною видны
Погребальные носилки.
Стала умолять друзей,
Чтоб носилки опустили.
Люди сжалились над ней,
Жаркой просьбе уступили
И в сторонку отошли,
Верность сердца почитая.

Наклонилась до земли
Любящая, молодая,
С трепетом приподняла
Бурку, молвила:
«Средь схваток
Ты – мой сокол, чьи крыла
Ужасают куропаток.
Ты, как молния – туман,
Вражьи рассекал отряды.
Много ль получил ты ран?
Что ж лежишь ты без отрады?»
Приоткрыл глаза джигит,—
Милая пред ним предстала.
«Грудь моя в огне горит,
Получил я ран немало.
Смерть склонилась надо мной.
Напои, прошу, подруга,
Родниковою водой
Умирающего друга».

Набрала из родника
Ледяной воды в ладони,
Напоила смельчака,
Уронив слезу в ладони.
Пламя в сердце погасил,
Жажду утолил любимый.
Из последних молвил сил
Он с тоской невыразимой:

«Ты, чье имя – стяг в бою!
Как заря, ты загорелась,
И в тебе я узнаю
Удаль, мощь мою и смелость.
Если пить захочешь в зной,
Если жажда грудь изранит,—
Для тебя живой водой
Пусть моя могила станет.
Если встретишься с бедой,
Горе ль тяжкое нагрянет,—
Пусть надгробье надо мной
Для тебя опорой станет.
Как я плод хотел сорвать
Самый сладкий с древа рая,
Солнца луч хотел поймать
Для тебя, моя родная!
Но, увы, на этот раз
Мне удача изменила.
Наступил мой смертный час,
Ждет меня моя могила».

– «Не поверю никогда,
Что умрешь ты, мой любимый!
Что в цветущие года
О тебе рыдать должны мы!
За тебя я жизнь отдам,—
На земле живи просторной.
Светлым снилось ли мечтам,
Что конец наступит черный?»

– «Чегери, к чему рыдать?
Горькие нужны ли речи?»
Сотоварища опять
Подняли друзья на плечи.
К сакле Чегери идет
С верными друзьями вместе.
Задержались у ворот.
На почетном, ровном месте
Раненого храбреца
На носилках опустили,
И суровые сердца
Задрожали, загрустили.

«Над аулом солнце дня
Светит ярко и красиво,
Только в сакле у меня
Так печально, так тоскливо!»

Силы все свои джигит,
Чтоб подняться, напрягает,
Рядом девушка стоит,
Приподняться помогает.
Горцы на своих плечах
Понесли его к постели,
Но огонь погас в очах,
И уста окаменели.
Умер он среди своих,
На глазах подруги милой.

Навсевда ушел жених,
Стала жизнь ее постылой.
С беспокойством вороной
Ржет, – и мысль его тревожит:
Трусу с низкою душой
Он достанется, быть может!
Где же трус? Он крутит ус:
Значит, так судьба решила,—
Скоро завладеет трус
Той, что храброго любила!

Охватила всех тоска
О соратнике и брате.
Хоронили смельчака
На кладбище на закате.
Вороной умчался прочь:
В сердце смута и унылость.
Чегери, темна, как ночь,
Над могилою склонилась.
Но и сердце Чегери
Скорбью ранено жестокой
И разорвалось внутри
Молодой груди высокой.

Прах дрожит, скакун летит.
Он скалы достиг отвесной.
Вниз глядит: замолк джигит,
Удалью своей известный.
Озирается кругом:
Травы плачут, речка стонет.
Вместе с горцем-смельчаком
Девушку его хоронят.
«Для чего мне жизнь без вас?
С белым светом я расстанусь!
Лучше я умру сейчас,
Только трусу не достанусь!»
Он скосил свой карий глаз,
Презирая страх и робость,
Со скалы сорвался в пропасть.
Он заржал в последний раз.
Так слились в одной судьбе,
Так три сердца замолчали,
Только песню о себе
Добрым людям завещали.

На востоке облака
Заалели поутру,
И прекрасная Бика
Появилась у дверей.

Прислонившись к скакуну,
Говорит любимый ей:
«Я в далекую страну
Уезжаю воевать».

И в ответ к нему с мольбой
Обращается Бика:
«Ты возьми меня с собой,
Свет единственный очей».

– «Как возьму тебя в поход,
Ненаглядная моя?
Засмеет меня народ,
Опозорюсь я окрест».

– «Стану ждать тебя с войны,
Белым дням ведя я счет.
Свадьбу мы сыграть должны,
Как вернешься ты домой».

– «Если, возвратясь домой,
На тебе я не женюсь,
Пусть удел счастливый мой
Молния испепелит».

Скрылся всадник за горой,
Вслед три месяца прошло.
А в любви три дня порой
Целой вечности сродни.

По тропинке за водой
Из дому пришла Бика
И черпалкой золотой
Стала наполнять кувшин.

В стороне от родника
В безмятежный этот час
Услыхала вдруг Вика
Шепот четырех старух.

«Ах, почтенные, вы мне
Не расскажете ль, о чем
Речь ведете в стороне
Шепотом между собой?»

– «Если б знала ты, Вика,
То, о чем мы речь ведем,
У тебя 6 наверняка
Слезы брызнули из глаз.

Если бы твой слух проник
В наш укромный разговор,
Ты упала б, как тростник,
Что подрублен был ножом».

От нахлынувшей тоски
Бросила кувшин Бика,
И разбила на куски
Золотой она черпак.

К горлу подступил комок,
Слезы брызнули из глаз.
И, чувяки сбросив с ног,
Кинулась в аул она.

Видит: головы склоня,
Аульчане в поводу
Черного ведут коня,
Бурка черная на нем.

«Стойте! – крикнула Вика.
Ради неба самого,
Чтоб взглянуть на седока,
Сбросьте бурку поскорей!
Очи черные его
Что ж не смотрят на меня?
И в объятьях у него
Почему не нахожусь?»

– «Иль сама не видишь ты,
Очи зоркие его
Кровь до черной слепоты
Под бровями залила?
Как тебя – любовь свою —
Он в объятья заключит,
Если две руки в бою
Перерублены клинком?»

Кинулась домой Бика,
Саблю со стены сняла
И, сурова и легка,
Села на коня верхом.
И, решимости полна,
Бросила коня в намет,
Ибо поклялась она
Смертью отомстить врагу.

О воине слушайте повесть мою,
Чтоб доблестью сердце народа согрелось.
На радость вам подвиг сейчас воспою
Хунзахца, чья славится гордая смелость.
Смял юношей с рыжею хной на усах,
Взял девушек с хной на густых волосах,
Соратникам роздал большую добычу, —
О лев, как я песней тебя возвеличу?

Всему Дагестану ты – острый кинжал,
Ты пушкою был, что Шамиль заряжал,
Ты скрылся в Гехах, где надежная крепость,
В Бархане врагов обманул ты свирепость.
Зачем же ты, славы вкусив золотой,
К неверным ушел и покинул нагорье?
Зачем, шариат отвергая святой,
Пришел в Шахкиру, нашим горцам на горе?

«Подумал я, славы вкусив золотой:
Умру, как вступлю я во вражеский город.
Решил, шариат отвергая святой:
Неверными будет живот мой распорот!»

Но слушайте, храброму почесть воздам, —
Тому, на кого рассердился имам,
Кто стал для Хунзаха причиной страданий,
По ком и вершины скорбят в Дагестане.

Остался теперь без добычи Хунзах, —
Так как же ему не томиться в слезах?
На Сунжу орел улетел из гнезда, —
Ужель не страшна Дагестану беда?
Не он ли, пройдя обиталище змея,
С отрядом своим разорил Адичах?
Не он ли в Хунзах возвращался, умея
Добыть полонянок с блистаньем в очах?
Не он ли бумажные деньги в попоне
И золото вез, не пугаясь погони,
Чтоб выдать соратникам пятую часть, —
Скакал, Араканам явив свою власть?
Не он ли над скалами Кара-Кайтага
Как сокол парил, чья безумна отвага, —
Короткое ухо – прославленный волк?
Бику Шахвали, что нежна, словно шелк,
Не он ли в шатре захватил, полон жара?
Не он ли, – то гордость была Дешлагара, —
В таркинские рощи погнал табуны?
Не он ли с прибрежной угнал стороны
Коней, на дорогах устроив завал,
И князю Аргуту послал свое слово:
«Я часто вас бил, я на вас нападал,
Я снова приду – разобью тебя снова!»

Тогда черный бык, сластолюбец-шамхал,
В Тарках в злобной ярости так закричал:
«Ухли, Кулецмин, Дженгутай, Казанище!
Где камень тащите, где – сгнившее пнище,
Устройте завалы, чтоб Хаджи-Мурат
На гибель повел свой разбойный отряд:
Чтоб этот в Хунзахе рожденный осел
Бесславную гибель в предгорьях обрел!
И если его мы не схватим в капкане, —
Всех ханов злодей истребит в Дагестане,
Сардара потом устрашит и Тифлис,
Чтоб в плен ему все генералы сдались.
Он юных девиц у отцов отберет,
А жен – у мужей, как наступит черед!»

Закрыли дороги, и вырыли рвы,
И двинули пушки к переднему краю
Солдаты Аргута – свирепые львы,
Клянется шамхал: «Я врага покараю!»
О землю ударил шамхал сапогом,
Под звуки трубы и под бой барабана
«Ура!» закричал и с вершины кургана
Погнал казаков, чтоб схватились с врагом.

«Хоть сердце иное, мы – веры одной.
Не бейся, отряд милицейский, со мной.
Аргутовы пусть нападут казаки, —
Увидите чудо в ущелье Тарки!»
Мечи обнажив и сказав «Бисмиллах!»,
И рвы перепрыгнув с творцом на устах,
Отважные врезались в гущу врагов.
А их богатырь – да пребудет здоров! —
Солдат истребил, подступивших к завал)',
Как стадо, откормленное на убой.
Он голову чью-то послал генералу, —
Лишь другу вручают гостинец такой!

Взобрался на гору воитель отважный.
И, посохом сделав свой острый клинок,
Он крикнул: «Шамхал двоедушный, продажный,
Что взвесил, то продал, в весах ты знаток, —
Вези на продажу убитых солдат!
Пускай в Казанище арбы заскрипят,
Чтоб трупы убитых в Шуру переправить!
Чтоб опись погибших в сраженье составить,
Пусть сразу же кафиркумухцы придут!..
Но как приготовить арбы в Казан ище,
Когда, ощетинясь, находится тут
Прославленный волк в ожидании пищи?
Но кто же сражаться придет, не сробев,
Когда, как баранов, пугает их лев?»

Домой не успел прискакать из похода —
Доходит нежданная весть до народа.
Ужель Шамилю в этой вести – отрада?
«Убит, говорят, сокол Хаджи-Мурат,
Ослам от кожевников – смерть, говорят!»
Шамиль, о Шамиль, заноситься не надо!
Немало ночей озарил он доселе,

Немало он тесных расширил ущелий!
Когда ты на землю ступил Буртуная,
Шамиль, о Шамиль, как ты бился бы, зная,
Что рядом сражается Хаджи-Мурат!
Шамиль, о Шамиль, дагестанская слава!
Когда гибнут всадники в битве кровавой,
Когда тебя недруги ныне теснят,
На выжженных землях возводят твердыни,
О, если бы сокол помог тебе ныне!
Когда на тебе и чалма полиняла,
О, если 6 он саблей взмахнул, как бывало!
Не знали б мы стен крепостных в Буртунае,
Не знали б казачьих застав в нашем крае!

Легко ли судить и рядить вкривь и вкось?
Письмо генералу отправить пришлось:
Не знает, не скажет ли нам генерал,
Где бык круторогий – имама опора?
Тайлан, что в полон юных девушек брал, —
В каких он краях и вернется ли скоро?
«Опора имама, – охотится бык
На девушек возле грузинской реки.
Тайлан, что пленять чернооких привык,
В твердыне засел, где живут казаки.
Не зная ни битв, ни ночевок тревожных,
Он саблю сломал, что опасна и в ножнах!

Без счета нам дни посылает аллах.
В Аксае – день пятницы, радость в сердцах.
Отправился он для намаза в мечеть,
Но двери велел Аслан-хан запереть:
«Мечеть перед кровным врагом мы закроем!»
Тогда усмехнулся рожденный героем,
На франкский курок пистолета нажал,
И выстрел раздался, и дверь – наповал!
В мечеть он вошел и молитву прочел.
«Джигиты, теперь мы пойдем на Аслана:
Оставив ислам, он к царю перешел, —
В покои дворца мы ворвемся нежданно!»

Ворвался он с горсткой друзей во дворец:
«А ну-ка, Аслан, покажись-ка ты мне!
Не ты ли скакал на гнедом скакуне?
Теперь на нем скачет хунзахский храбрец!»

Но хан, за семью притаившись дверями,
Велел, чтобы женщины вышли, сказав:
«Нет хана, о Хаджи-Мурат, между нами,
Уехал он, вызванный в крепость Хасав».

– «Эй, пчелы! Намаза познав благодать,
Могу ли на вас, на жужжащих, кричать?»
И волк куцоухий пошел к кунаку,
Пошел, перешел через Карби-реку,
То львом он казался, то страшным драконом,
В Нуху он ворвался с лицом разъяренным,
В Нухе дворянина спросил одного:
Найдется ль пристанище здесь для него?
В ответ промолчал иноверец проклятый.
А воин: «Пойдем, нужен мне провожатый».
Вот полдень встает над прозрачным ключом.
Неверному долг пред творцом – нипочем:
Сказали ему, чтоб исполнил намаз, —
Увы, от него услыхали отказ.
«Тот будет убит, кто не славит аллаха.
Тебя не убив, оскверню этот мир!»

Мечом со всего он ударил размаха,
И был на лугу обезглавлен кяфир.

Затем в убежавших ружье он направил,
А близко стоявших клинком обезглавил.
Как будто покой воцарился вокруг,
Но видит: враги появляются вдруг.
Четыре их тысячи было – и конных,
И пеших, со злобою в бой устремленных.

«Без крыльев взлетишь ли ты до облаков?
Теперь не спасешься от наших клинков!
Как волк убежишь ли, задравши овец?
Посмотрим, какой ты на деле храбрец!»

– «Клинки из Египта, – запомните впредь, —
Не крылья ли наши, чтобы в небо взлететь?
Уйдем ли, как мыши, под землю незримо,
Когда наша сила – кремневки из Крыма?»

Сказал и – ни с кем не сравнимый в сноровке
С утра до полудня стрелял из кремневки,
И, тряпкою рану заткнувши свою,
С полудня он в сабельном бился бою.
Каджаров убил он числом шестьдесят
И всех на завале сложил, говорят.
Душа храбреца устремилась в Синах.
Джигиты в смятенье, джигиты в слезах.
У Карби-реки, что его подняла,
Ликуют враги, – да умрут их дела!

Легко Алазани и счастлив Тифлис,
А сами давно ль в лихорадке тряслись!
Теперь Голода, Карабах и Ганджа
Не будут бояться, от страха дрожа.
И там, в Дешлагаре, и рядом, в Шуре,
Спокойно в ночи и на ранней заре.
Во прахе – героя хунзахского тело,
На небо душа храбреца улетела.