Евгения Баранова - Том второй
Повесть
без формулы,
цвета,
запаха,
вкуса.
Человек, которого не было, –
поезд,
которому поздно уже вернуться.
Боль номер ноль.
Начинаем с люстры.
Темно-зеленой.
Made in UA.
Шея как шея.
На шее бусы.
Девушка смотрит в бельмо стекла.
Девушка курит.
И лет ей – средне.
Она умеет:
– стихи решать
– плакать
– ругаться
– курить в передней
– думать
– задумываться
– дышать.
Девушка курит.
Под ней два стула:
каждый уверен, что лучше – нет.
Скрипнула дверь – огонек задуло.
Холодно в мире
Без
сигарет!
Девушка вышла.
Помыла чашки.
Люстра осталась сама с собой.
В комнате душно, как будто кашель
горло зарезал по осевой.
Вышла –
вернулась:
на веках – влажно.
Полночь с работы ушла домой.
– Господи — хватит.
– Господи — страшно.
– Господи — сжалься ты надо мной!
Выключу свет – он приходит,
смелый.
(Нервы звенят, как дверной звонок).
Мела милее, белее мела,
страшно увидеть его у ног.
Страшно дотронуться
(к ливню — снится).
– … это не я…
– … это ты всё сам
Девушка спит.
И его ресницы
медленно мнятся ее глазам.
Первая часть –
он проходит мимо.
N-ная часть –
Он решил бежать.
Неповторимо – непоправимо:
Незачем, незачем продолжать…
Утро.
Весна.
Прихотливым ворсом
солнце стирает бессонниц грим.
Девушка спит.
И ей снится способ
снова представить его живым.
Боль номер раз
(из записок психа)
"Мама! мне больно!
Мне больно, мам.
Снова туда, где весна крольчихой
перемножается по углам?
Снова туда? к этим бабам? Бабкам?
Их забивающим молоткам?
Снова туда, где любовь прилавкам
передарили,
как небу храм?
К лицам, проспавшим
свои рассветы?
К быту,
поросшему небыльём?
Мама, мне больно!
Прости мне это.
Мама, позволь мне забрать своё"
Боль номер два
Говорил – и сделал.
Внуков не станет – лишил лица.
Выбрал веревку:
ее пределы
были изучены до конца.
– сделал-что-мог?
– ничего-не-сделал!
Сделал из не – негатив всего.
Жизнь проскочила в партер пантерой.
Жизнь за семестр прошла его.
Жизнь поживает – а он изучен
амфитеатром врачей – расстриг.
Жизнь зачеркнула короткий случай,
ради которого он возник.
Боль номер три
Перемотка кадра.
Лампа.
Зеленая.
Десять лет.
Муж.
Телевизор.
Детей эскадра.
А между книгами сжат портрет.
Мало кто помнит…
Она глядела:
Раньше – под вечер.
Теперь – раз в год.
Раз и в земле не осталось тела,
кто фотографией будет горд?!
И не осталось…
осталась – старость.
И ностальгия – напиться в дым.
Как это просто:
– разрезать парус
– выкинуть шмотки
– запить другим.
Как это просто:
– забыть
– забыться
Выпрыгнуть замуж на всем ходу.
И дорогому свето-убийце
красных цветов приносить руду.
Как это просто:
прийти к могиле
долго молчать
уходя,
спросить:
– Милый, зачем ты…
– зачем ты, милый…
– Просто оставил меня не-жить.
18.30-21.20 2 июня 2007
Моя революция
(летопись со вступлением, сном и двумя голосами)
(Вступление)
"Души прекрасные порывы..."
Души их, будь они неладны.
От макрослез до микровзрыва!
От кладбища – и до казармы!
Кому нужна, скажите ради...
твоей духовности эмблема:
зачем в отбеленной палате
неврастения в стиле эмо?!
Для статистического уха –
реклама порно или "мыла".
– В стране, где желудей до брюха,
ничто не вечно, кроме рыла.
(Сон)
"И скучно, и грустно, и некому ру... "-жья отмыть
от пота ладоней,
от запаха мертвых низовий.
Как это просто:
– найти
– навести
– удалить
выпачкав буфер обмена случайной кровью.
– Не спать на квартирах
– На кухнях готовить напалм
(Троцкий, Нечаев и прочие скальной породы).
Скучно и грустно.
Мечта превращается в спам.
Снятся
и снятся
и снятся
ее переводы.
Твой страх расширяется в венах уже по часам.
Складки на лбу
как билет в проходную Харона.
Можешь помочь –
помоги неживым небесам.
Можешь стрелять –
застрели себя первым патроном.
(Внешний голос)
Чем ни заводят речь,
речь производит стресс.
Мысли бегут навстреч...
нищих и поэтесс.
То, что сегодня тлен,
копоть, потеха, хлам,
завтра сдается в плен
умным профессорам.
Вечность в доспехах кож
снова пошла на лад.
Вечность кидает в дрожь.
Где же ее Де Сад?
Вечность играет в мат.
Стоит ли жить медле…?
Каждому – автомат.
Каждому – по петле.
(Внутренний голос)
"…Прости, я не верю в детские автоматы,
не верю в героев, умеющих их собирать.
Если взорвать гексаген у витрины Prada,
люди не станут от этого не умирать.
Люди не станут от этого лучше (хуже?)
Твоя революция кончится в день суда.
Просто живи.
Обходи чудеса и лужи.
Правда не стоит...
Правда не стоит?
Да?"
декабрь 2007
Жил-был динозавр
Вот все говорят – динозавр. А вы подумайте, как тяжело им быть. Просыпаешься утром, идешь в ванную, смотришь в зекрало и понимаешь – динозавр. И симпатичный вроде бы – чешуя зеленая, ноздри серебристые, а все равно что-то смущает.
Моего динозавра звали Митя. Лично мне нравится. Но ему абсолютно не нравилось – динозавра следует называть, гордо, пафосно – Рекс, Стаут, Макс, Линдер или в крайнем случае Дуглас. Но звали его все-таки Митя, его будильник срабатывал в 6 утра, на обед он ел еду с кефиром, на завтрак – кофе с молоком. Неважно, кем он работал и на что у него не хватало воли. Важно лишь то, что ему было страшно одиноко. Очень-Очень. И страшно и одиноко. И даже больше страшно, чем одиноко.
Время ползло, ноздри серебрились. И он уже начал подумывать, задумывать, задумываться.
И купил себе друга.
Поскольку Митя был не очень состоятельным динозавром, то и друг у него приобрелся не слишком новый. Можно сказать, несколько поношенный, но все-таки друг. К сожалению, обыкновенные динозавры так устроены – вечно им чего-нибудь недостает. То мобильника, то витаминов, то видеокарты. После покупки друга Мите захотелось любви. Конечно, иногда ему удавалось достать немного любви, но не больше полутора килограмм. Деньги заканчивались, любовь не обновлялась – и это наводило Митю на неприятные ассоциации. Нет мартини, нет вечеринки.
А Мите хотелось, чтобы его любили – даже тогда, когда он плохо пахнет, даже тогда, когда к нему приезжают родственники…
Вот такой рассказ получается. Очевидный.
Вечерами Митя наливал себе чаю, забирался на подоконник, рассматривал город.
Он и сейчас так делает.
Ему все еще кажется, что там, за этими огоньками, прячется и пьет чай еще один динозавр, с такими же чешуйками, с такими же, с такою же, с таким же.
И тысячи, тысячи динозавров смотрят на Митю из других огоньков.
Крупные брызги
В этот день ничего не случилось.
Тысячи лет горел кафель на солнце, медленно-медленно ждали деревья.
Двести восемнадцать километров к югу.
Маленькая площадь, маленький бар.
Маленькая гостиница морского стиля. Канаты вдоль кроватей, деревянные полочки, узкий вход. Скрипящие половицы. В таких местах хорошо встречать старость. Или умирать в последний день перед пенсией.
В одной из одиннадцати комнат третьего этажа скромно наслаждался своим существованием малоизвестный писатель, а в комнате 311 – немного на запад от центра – стоял человек. Стоял и смотрел.
Ему хотелось говорить.
Говорить было не с кем.
Полчаса назад ему звонили. У него просили денег. Человек отказал. Краснея и заикаясь. Ему было неприятно отказывать, тем более что деньги у него были. Но он отказал.
Теперь ему хотелось объясниться. Хорошо было бы кому-нибудь рассказать.
О себе, о своей интересной жене, о достатке, нажитом и справедливом.
О дурацкой наркотической юности, из которой он выбрался.
Он подошел к кровати, вытащил что-то из объемистого чемодана, потом это что-то завертелось у него в руках, устроилось поудобнее и оказалось нетбуком, безукоризненно чистым к тому же.
