Константин Ваншенкин - Жизнь человека

Воспоминанья женщины одной
О нашем замечательном поэте,
Пронизанные смутною виной,
Усиленные общею войной,—
Я их прочел, воспоминанья эти.

Не для печати и не для родных,
А для себя она их написала,
И веет бескорыстием от них
И искренностью с самого начала.

Срок действия не только не истек,
Но словно устремлен еще куда-то,
Как в почве угнездившийся росток,
Как в треугольник сложенный листок,
Что в дымных безднах ищет адресата.

Поверил вашей строчке
И даже не одной, —
Как верят малой дочке
И женщине родной.

Иное в бездну канет,
И вообще вранье…
А эта не обманет,
И верится в нее.

Милый Митя Голубков
Поднял взгляд, что синь и ярок.
Книжечку моих стихов
Попросил себе в подарок.

И никак я не пойму,
Сам с собою в долгом споре,
Для чего она ему
Там, куда ушел он вскоре.

Эту гулкую землю покинув,
В светлых водах оставил свой лик
Леонид Николаич Мартынов,
Наш последний любимый старик.

…Как же много и щедро нам дали
От пути, от стиха своего…
Я смотрю в эти хмурые дали:
Впереди уже нет никого.

Ветер порывами. В небе темно.
Сосны за дачей.
Ночью проснулся. Открыто окно.
Холод собачий.

Днем было столько событий и дел,—
Жизнь-то большая.
Днем этот мир полнокровный гудел,
Все заглушая.

Днем укололась душа или грудь
Тоненьким жалом.
Памятью близкой боясь шевельнуть,
Ночью лежал он.

И сквозь остатки разодранных дрём
Явственно где-то
Слышался поезд, не слышимый днем,
Знающий это.

Показалось, что окликнули.
Оглянулась — ни души.
Лишь березки шеи выгнули
В вечереющей глуши.

И ни капельки не боязно,
Хоть и смеркнется вот-вот.
Но отчетливо и горестно
Кто-то сызнова зовет.

В спешке годов
И свои утешения есть.
После трудов
Хорошо у порога присесть.

Камень прогрет.
Дело к вечеру. Ноги в пыли.
Чистый просвет
Между соснами виден вдали.

Три стрекозы
На шершавой наружной стене.
Отзвук грозы,
Долетевший из мира, извне.

Не снимала с пальцев кольца
На короткий даже срок,
Чтоб случайно муж-пропойца
Не нарушил свой зарок.

Не снимала на ночь перстни…
А снаружи, где темно,
Все накатывали песни
На закрытое окно.

В купе три девушки со мною,
И словно здесь они одни,
Своей похожею судьбою
Друг с другом делятся они.

Я слышу эти разговоры,
Я понимаю этот пыл.
А оживленные их взоры
Не верят, что я молод был.

Ветер — по кронам.
Спрятались тетерева.
Низким поклоном
Кланяются дерева.

Время рассвета.
Спятила роща с ума:
Кем-то раздета
Или разделась сама.

Мнилось: престижна
Каждая желтая прядь.
Скоропостижно
Это пришлось потерять.

Как от махорки,
В сизом дыму бересклет.
Да от моторки
Вдоль по воде белый след.

…Стоите в людной тишине,
Не в силах шевельнуть рукою.
И ладно, если хоть во сне
Опять случается такое.

Близки —
беспомощность
И страх:
Терпящий бедствие над нами
Корабль в свинцовых небесах
Или на наших же глазах
Пловец, затоптанный волнами.

— Белокурая инфанта,
Посмотри смелей вперед:
Не от шпаги — от инфаркта
Твой возлюбленный умрет.

Не вонзится в лошадь шпора,
А в соседстве с париком
В мирном доме и не скоро
Отойдет он стариком.

Отойдет он на рассвете,
Не обидев никого.
Ваши внуки, ваши дети
Будут около него…

Но уже с гадалкой в ссоре,
Смотрит юная в упор,
И в ее монаршем взоре
Изумленье и укор.

Как если бы работой дельной
Был занят я в начале дня,—
Термометра сосуд скудельный
Опять под мышкой у меня.

Опять из утреннего дола
Встают березы в сотый раз.
Я не отвык еще от дома,
Как здесь случается подчас.

Баюкая свою разлуку,
Смотрю с восьмого этажа,
Как бы на перевязи руку
Горизонтальную держа.

Ах, жизни скорлупка!
Куда же нас жребий занес?
На сердце зарубка,
Совсем еще свежий затес.

По этому следу,
Коль нужно, отыщут меня
В четверг или в среду
В туманах осеннего дня.

Над вспыхнувшим кленом
Открытый холодный зенит.
То ль ветер по кронам,
То ль сердце негромко шумит?

Все прямо и прямо
Иду среди белого дня,
И кардиограмма,
Как карта, в уме у меня.

— Федосеич, Федосеич,
Ты не пашешь и не сеешь,
И, однако, жизнь твоя…

— Полно, Яковлевич! Я
Выезжаю спозаранку,
Без конца кручу баранку,
По проулкам, по росе,
По гудронной полосе.
В Шереметьево! В Быково!
Передыху никакого.
Хуже, если передых.
Дай ворочать за двоих!
Каждой, Яковлевич, клеткой
С этой связан я креветкой
(Так машину мы зовем
Иногда в кругу своем)…

— Федосеич ты, Негода,
Ты какого будешь года?
Знаю, не был на войне,
Но войну напомнил мне.

Писатель стоял у моря,
Задумчивый и прямой.
И слушал, как, гальку моя,
Ритмично шумит прибой.

Покачивались некруто
Суденышки на волне,
Но думалось почему-то
О юности, о войне.

Не будничная забота
Владела им с головой.
И думалось отчего-то
О женщине молодой.

А волны катились с гамом,
Напором и куражом.
Они выпускались самым
Невиданным тиражом.

Теперь бы уже никто
К сему не прибегнул крику.
Как кожаное пальто,
Теперь они любят книгу.

Но все-таки не о том
Стихи. И не на потеху.
Я свой уважаю дом,
И жэк, и библиотеку.

Есть книги, что я прочел,
И, думается, недаром.
Но я из породы пчел,
Летающих за нектаром

Все в тот же цветущий луг,
Где был уже многократно,
Свершая все тот же круг —
Туда и опять обратно.

Не всем моим собратьям удалось
Продраться сквозь свое косноязычье,
Как сквозь чащобу рвется рослый лось,
А сквозь листву — выщелкиванье птичье.

Не всем дал бог опомниться скорей —
Как бы ожженным творческою плетью —
От юной инфантильности своей,
От зрелого несовершеннолетья.