Дмитрий Михаловский - Поэты 1880–1890-х годов
Другое дело его поэма «Белые ночи» (1879). В ней ясно видна характерная для Минского двойственность, явившаяся источником зигзагов, колебаний и поворотов, которыми изобиловал его литературный путь. В «Белых ночах» мы слышим свободолюбивые призывы: «Пусть грохочет буря, пусть гроза бушует», и в то же время звучит отказ от этих смелых призывов. Оказывается, поэта пугает возможность народного бунта:
А кровь невинная… А мрачная свобода,
Что кровью добыта… А грозного народа
Горячей крови раз вкусившие мечи!
Скорбит душа моя… Прозрения, исхода!
Учитель, где ты, где? Приди и научи!
Характерны эти призывы к «учителю», это признание в собственном бессилии найти правильный путь. У одних это было формой перехода к активным настроениям, к мотивам борьбы, у других — оправданием отказа от них. Минский был в числе последних. В тех же «Белых ночах» поэт признается, что в его душе «все громче голос тайный рыдает и зовет» к любви и примирению, свое призвание поэт видит не в том, чтобы звать к борьбе, а в том, чтобы «разгонять грозу» в сердцах людей «любви могучим словом». Впрочем, противоположные настроения — борьбы и примирения — были почти равноправны в сознании Минского, в этой двойственности он видел едва ли не знак отличия поэта, и так было даже в пору самой яркой «революционности» Минского. В поэме «Гефсиманская ночь» (1884), где евангельская тема жертвенного страдания за правду внешне разрабатывается в духе и стиле радикально-народнической поэзии 80-х годов, Минский прославляет беззаветную жертвенность, клеймит предательство, но в то же время он оправдывает тех, кому сомнения не дают силы нести свой крест, и прощает отступников. В прощении он и видит форму примирения жизненных противоречий. Стихотворение «Прокаженный» (1885) открывается эпиграфом из Платона: «…Бог, желая примирить столь враждебные противоположности, как скорбь и радость, срастил их вершины»; и рассказывается в нем о том, как несчастный прокаженный в одну счастливую ночь простит всех, кто мучил его от рождения, и в эту ночь прощенья изведал величайшее счастье.
Вскоре, впрочем, Минский отошел от обеих своих тем — и от темы борьбы, и от темы примирения: обе они оказались для него слишком гражданственны. Его привлекла поза поэта, ушедшего в себя, в свое скорбное одиночество, разочарованного во всем и гордо возвышающегося над людьми, способными чего-то искать я к чему-то стремиться. Некогда он сам был таков, но теперь все переменилось:
Никого я не люблю,
Все мне чужды, чужд я всем,
Ни о ком я не скорблю
И не радуюсь ни с кем.
Герои поэмы «Дума» (1885) риторически спрашивает:
Любить людей — за что?
Любить слепцов, как я,
Случайных узников в случайном этом мире,
Попутчиков за цепью бытия,
Соперников на ненавистном пире…
В этом состоянии разуверившийся и печальный поэт отказывается от «высоких слов», которые произносил еще так недавно:
Но устал я лепетать
Звучный лепет детских дней.
Полночь бьет… Мне страшно спать.
А не спать еще страшней.
И если он иной раз и ждет еще «пророческою слова» и взывает к «пророку любви» («Есть гимны звучные…», 1887), то это не мешает ему больше всего быть занятым собой, своей необыкновенностью, своей способностью совмещать необъятные противоречия.
Мой демон страшен тем, что, правду отрицая,
Он высшей правды ждет страстней, чем серафим.
Мой демон страшен тем, что, душу искушая,
Уму он кажется святым.
Эту погруженность в себя и даже проще — любовь к себе Минский объявил высшей нравственной ценностью в философском трактате «При свете совести» (1890). Главным двигателем человеческих поступков философствующий поэт считает эгоистическое самолюбие. «Безгранична, как небесные пространства, неизмерима, как вечность, сильна, как тяготение звезд, любовь каждого к самому себе» — таково основное положение Минского. Прежде всего любовь к себе проявляется в стремлении первенствовать над своим ближним; поэтому гармония человеческих интересов невозможна. Затаенное желание каждого человека, если бы оно было высказано им по совести, выразилось бы в таком монологе: «Я желаю стоять на возвышенном средоточии земли, чтобы все люди, склоненные, толпились кругом и славили меня, как единственный источник бытия и радости… Я желаю, чтобы моему имени воздымалось и курилось столько алтарей, сколько на земле холмов и гор… Я желаю — если мне нельзя жить вечно, — чтобы в час моей смерти все люди добровольно решились бы перестать жить, чтобы они сожгли красивые здания, изорвали яркие ткани, закопали в землю драгоценности и, собравшись вокруг моей могилы, умерли бы от горя».
Такое настроение совершенно исключает какие бы то ни было общественные стремления. Минский прямо противопоставляет себя Некрасову и поэтам его школы. Некрасов писал некогда:
Средь мира дольнего
Для сердца вольного
Есть два пути.
Взвесь силу гордую,
Взвесь волю твердую, —
Каким идти?
Для Минского же оба пути равноценны. Выбор между ними существует только для «толпы», для мудреца любой путь — не больше чем игра. Оба пути одинаково благи и одинаково бесцельны: в конце концов оба приводят ко гробовой мгле.
Проклятье в том, что не дано
Единого пути.
Блаженство в том, что всё равно,
Каким путем идти.
Дальнейшее развитие Минского показало, что ему действительно было «все равно, каким путем идти». Он выбирал свои пути в зависимости от господствующего в обществе настроения, и делал это с полной искренностью. Одно стихотворение Минского начинается словами: «Я влюблен в свое желанье полюбить», и это желание неизбежно у него зависело от того, куда в данный момент дул ветер истории.
В 1905 голу Минский написал «Гимн рабочих», в котором провозгласил:
Пролетарии всех стран, соединяйтесь!
Наша сила, наша воля, наша власть.
В бой последний, как на праздник, снаряжайтесь.
Кто не с нами, тот наш враг, тот должен пасть.
В эту же пору он написал сокращенный перевод «Интернационала», отдав новую дань старой своей теме самоотверженных революционеров, гибнущих за счастье людей. В стихотворении «Казнь» (1907) он с сочувствием писал о юной девушке, которую «казнили рано на заре, Когда нам слаще сна нет ничего, Когда мы спали все, — мы, за кого Ее казнили рано на заре». Конечно, эта «заря» и этот «сон» имели аллегорический смысл. В ту пору Минский хотел быть вестником зари и презирал людей, погруженных в эгоистический сон. Но когда времена переменились и заря революции померкла, Минский, как и следовало ожидать, вернулся к прежним мотивам модного пессимизма, индивидуализма, «любви к самому себе». Он погрузился в тот самый «сон», который недавно вызывал у него презрение, и опять это был сон о собственной необыкновенности и загадочности.
Быть может, я сон, что приснился другому,
Быть может, подобье чему-то иному.
Быть может, я вымысел чей-то и миф,
Намек или иероглиф.
Как и всегда у Минского, во всем этом было много жеста, позы и фразы. Эта особенность его поэзии проявлялась даже в «период усиленной гражданственности», говоря словами П. Ф. Якубовича, свидетельствующего, что даже и в ту пору, в конце 70-х годов, «осторожные и дальновидные люди прозревали театральность его страдальческих жестов и стонов о родине»[15]. В периоды его усиленной антигражданственности эта театральность торжествовала в стихах Минского полную победу и создавала господствующий тон его поэзии.
С литературным путем H. М. Минского тесно соприкасается путь упомянутого уже ранее Иеронима Иеронимовича Ясинского. Подобно Минскому, он часто менял свои общественно-литературные симпатии и вкусы. В начале 70-х годов, в пору литературного ученичества, он отдал дань «чистому искусству», затем примкнул к радикально-народническим кругам и стал сотрудником «Отечественных записок», в годы реакции он эволюционировал вправо, в конце 90-х — начале 900-х годов редактировал газету «Биржевые ведомости», от былого радикализма к тому времени у него не осталось и следа. После Октябрьской революции наступил новый перелом: Ясинский пересмотрел свои взгляды, вступил в Коммунистическую партию и стал сотрудничать в советской печати.
