Елена Шварц - Лоция ночи

На праздники мы выпили винца.
Ах, на Святой позволено немного!
И в сумрачные синие леса
Мы побрели, шатаясь, славить Бога.
Так высоко и льдисто — Серафима,
Так горячо и низко — Суламифь,
Как будто улететь могли из мира
Чрез голоса — но мы держали их.
Когда мы к горке муравьиной подошли
Вдали жилья, вдали дорог —
Вдруг Серафима навзничь повалилась,
Почти зарылась в темный их песок.
И — de profundis — так она молилась,
И так она из кучи той кричала —
«Господь наш Бог! Он жив! Он жив один!»
Оцепенели мы. Мурашки рьяно
Среди ее разметанных седин
Рассыпались — по свитку ее кожи,
Как вязь старозаветная письмен.
И будто бы они кричали тоже,
Я слышала стеклянный ровный звон.

Я шла к заутрене. И звезды
Хрустели тонко под ногой.
Раскачивал рассветный воздух
Колокол Луны тугой.
Во тьме моей всходило Солнце —
Горячий внутренний таран,
Как шар златой вкачусь я в церковь
И напугаю прихожан.

К заутрене я шла. Светало.
А я всех раньше рассвела.
И никого не напугала.
«Ты пожелтела? Ты больна?»

Как ляжешь на ночь не молясь, — то вдруг
Приляжет рядом бес — как бы супруг,
На теплых, мягких, сонных нападает,
Проснешься — а рука его за шею обнимает.
И тело все дрожит, томлением светясь,
И в полусне с инкубом вступишь в связь.
Он шепчет на ухо так ласково слова:
Что плотская любовь по-своему права,
И даже я — холодный древний змей —
Блаженство ангельское обретаю в ней.
Тут просыпаешься и крестишься — в окне
Мелькнуло что-то темное к луне.
И ты останешься лежать в оцепененье,
Как рыба снулая — в тоске и униженье.

Кручу молитвенную мельницу
Весенним утром на заборе.
Как сестры весело и радостно
Толпятся у разрытых клумб,
Одаривая землю жирную
Тюльпанов наготой подвальною.
А те — буренушек священныих
На пастбище ведут, украшенных
И лентами и колокольцами.
Те — моют будд водою чистою,
Водой пещерной, ледниковою,
Те — чистят кельи, пол метут.
Захлопоталась перед праздником
Вся наша сторона буддийская!
И только я одна — бездельная
И больше ни на что не годная —
Верчу молитвенную мельницу,
В цветные глядя облака.

Мне было восемь лет всего,
Как я впервые полюбила, —
И бабушке я говорила
(И тем ее развеселила):
«Так не любил никто! Никто!»

Перед иконою склонясь,
Теперь я повторяю то же:
«Никто Тебя так не любил!
Никто! Никто! Ты веришь, Боже?»

Вижу — святой отшельник
Висит над круглым пригорком,
А склоны — клевером заросли,
Клевер — смешок земли, —
Клевер — ее «хи-хи»,
Белая кашка — «ха-ха»,
Отшельник парит над ними,
Забывши и званье греха.
Он висит, скрестив тощие ноги
Над веселым пригорком, молча.
Скажи мне, отшельник, — где Будда?
Быть может, это колокольчик?
Капустница? Иль шмель тяжелый?
Иль облако? Иль деревце?
Быть может, Будда — ты?
Быть может — я?
Быть может — я в его ладони
Щепотка разварного риса?

Вы ловитесь на то же, что и все:
Вино, амур, ням-ням, немного славы.
Не надо вам изысканней отравы,
Вы душу отдаете как во сне —
Так старый бес мне говорил, зевая
И сплевывая грешных шелуху,
И за ногу меня в мешок швыряя.

Чуть Сатана во мне заплачет
Иль беса тянется рука —
В кулек невидимый я прячусь,
Молюсь я Богу из кулька.
Быть может, это — пирамида
(В ней царь простерся древний, длинный),
Которую ношу с собой,
Из жаркой выдернув пустыни.
И вот, когда я в ней спасаюсь
(Так, чтобы было незаметно),
Ее ломается верхушка,
И чье-то око многосветно
Лучами льется в рук завершье —
С одра привставши, фараон
Кричит: «Молись, мы оба грешны!» —
И снова в тяжкий полусон.

Свою палатку для молитвы
Я разбиваю где угодно —
В метро, в постели или в бане —
Где это Господу угодно.
Из легких ангельских ладоней
Невидимый воздвигся домик,
И пусть тогда меня кто тронет —
И упадет тот, кто догонит.

Могу себя я сделать крошечной —
Не больше стрекозы, цикады,
И вот лечу в алтарь кулешечный
Для утешенья и отрады.
К примеру, где-нибудь в трамвае —
Она колени подогнет,
Влетит в кулак мне и поет,
Его дыханьем согревая.
Шепчу, как будто руки гревши:
«Молись за нас, мы оба грешны».

Мне было грустно так вчера,
От слез рукав промок,
Ночь напролет просила я:
«Приди, мой Ангел-Волк.
Слети, о серый мой, приди,
О сжалься, сделай милость,
Такая боль в моей груди,
Такая глубь открылась».
Легла я пред восходом Солнца,
Его дождаться не сумев,
Вдруг из стены, что у оконца,
Сияя, вышел Ангел-Лев.
«А где же Волк?» А он в ответ:
«Он умер, умер для тебя,
Душа твоя сменила цвет,
Сменилась вместе и судьба.
Теперь я — Лев — защитник твой!»
Прошелся вдоль стены устало,
Сверкая шкурой золотой
И угольками глазок ало
Кося. И я ему сказала: «Ох,
Брат Волк! Ведь я тебя узнала!» —
«Да, — Волколев ответил мне, —
Сестра, мы изменились оба,
Друг друга поднимая вверх,
Ты — как опара, я — как сдоба
И vice versa. От двух опар
До твоего, сестрица, гроба
Во что, во что не превратимся».
Захохотав, открыл он пасти шар
Багровый (от усов озолотился).
«Расти меня. Зови! Почаще».
И скрылся в блеске восходящем.

«Что вчера я ночью видела!
Может, я с ума сошла? —
Серафима говорит. —
Я в окошко посмотрела —
По двору огонь бежит,
Молния летит кругами,
В искрах страшный, золотой,
Как двойное пламя.
Я крестилась, и молилась,
И глаза я протирала,
А оно кругом носилось,
Басом хохотало». —
Зря ты, зря ты испугалась,
То не страшные огни.
Это я на Льве каталась
Вдоль ограды, вдоль стены.

В руке зажата змейка ночи,
И сжаты челюсти мои,
Слезы дымятся паром.
Седло накину на хребет дракона,
И мы несемся с ним
За солнечной травкой — туда,
Где Солнца бушует корона.

В своей постели голубой,
Земля, ты головокружишься,
Вид серый, жалкий и больной —
Но исцелишься.

Мой перелет тебе помог,
Дай пятку из-под одеяла,
Из бороды у Солнца клок
Я травки огненной нарвала.

Печальное постное пенье
Проникло легко под ребра
И сердца лампаду
Протерло
Ладонью.
Как будто я стала сама
Мягкою белою церквью.
И толпы детей и старушек
Входили, крестясь и мигая,
Мне в чрево и кланялись сердцу,
А сердце дымящим кадилом
Качалось, так мерно качалось.
Когда же они уходили —
В буреющий снег полей
Храм под дождем опускался
И в сумерки растворялся
Замерзшим забытым ягненком,
Разорванной смятою грудой.
Печальное постное пенье
С врачебным презреньем вонзалось
Мне в сердце — и там оказалось
То же, что и у всех, —
Тьмы потоки, безмерности малость,
Бог, завернутый в черный мех.