Вячеслав Лейкин - Действующие лица (сборник)

Невозможно понять, как рука остывает в руке,
Если сам не держал, не искал в ней заглохшего пульса.
После этого пей, подыхай, в подворотнях сутулься,
Но не пробуй забыть, как рука остывает в руке.
И не пробуй понять, если сам не держал, не искал
Погубивших на ощупь, в упор, мимоходом, задаром,
Не гасил векселей, выбивая ответным ударом
Злую плесень из глаз и меняя осклаб на оскал.

Невозможно поверить, что зрак, пронизающий тьму,
Не отыщет того, что ему заповедано словом.
Это, брат, либерта, это значит – в чугунноголовом
Естестве растворись без остатка, и горе уму.
Только то, что возможно купить, остается в цене,
Так какого же беса берете на понт, на испуг вы?
Все равно не проверить, поскольку горящие буквы
Никогда не запляшут на белой, как совесть, стене.

А попробуй представить, как небо ложится пластом
На ландшафт типа лепры и как в перспективе короткой
Появляется некто ничтожный с козлиной бородкой
И приветливо машет рукой или, скажем, хвостом.
Вы зайдете в кабак, и от пятой в глазах зарябит.
«Был ли счастлив?» – тебя сотрапезник рассеянно спросит,
И обязан ответить, что был, под затейливый «прозит»
И себя убедить, раз ни разу еще не убит.

Как тяжело не выглянуть в окно.
А выглянешь – и сам тому не рад,
Что различило выцветшее око:
Сырых небес шинельное сукно,
Убогий строй кладбищенских оград,
Ленивое мерцание порока.

Субъект с лицом внезапнее дыры
Седлает «Вольво», уминает порно
И слово обращает в серебро.
На рынке репа чуть не полторы,
Всё противоестественное спорно,
А седина почти уже в ребро.

Куда деваться, бедный мой народ?
Я говорю не о евреях, нет,
О тех, с кем жил с тридцать седьмого года.
Затеять под кроватью огород?
Содеять бронебойный фальконет?
Упиться безысходностью исхода?

А может, изловчиться и запеть,
Залопотать неугомонным ртом
О гермах, термах, бешеной лазури?
Но нет ни сил, ни опыта стерпеть
И в сотый раз не рассказать о том,
Как прохиндеи нищего разули.

Верните прошлое, где столько было целей:
Догнать Америку и выстоять за книгой,
Где всё пронизывал подробно, как мицелий,
Восторг всеобщности с казарменной интригой;

Где сокровенная стезя казалась торной:
Следы, отметины, и непонятно – где? Чьи?
Где многогрешный ваш, но, в принципе, покорный
Был постоянно изощрён в простосердечье.

Верните прошлое в любом доступном виде,
Там слаще верилось, чем думалось и мнилось,
Там шизофреники, рекущие «Изыди!»,
Одни и ждали, чтобы власть переменилась,

Там трудолюбию учились мы у белок,
А коллективной безмятежности – у пчёлок,
Там всюду лопалось, но лишь из пары щелок
Всеразъедающий высачивался щёлок.

Верните прошлое, в котором был я молод,
И жив товарищ мой, и лето было чаще,
Где вечен день и на секунды не размолот,
И где Пегас ещё не блеял так мычаще,

Где Коломбины упоительные стати
И юный Каин сторож собственному брату…
Верните прошлое, и будущее, кстати,
По крайней мере, скомпенсируйте утрату.

Некоторым нравится,
Когда им плюют в физиономию.
«Это освежает», – говорят они,
Сияя повлажневшими глазами.
Некоторые любят,
Когда у них просят закурить
И, не дожидаясь ответа, бьют.
«Жизнь не проходит мимо», —
Замечают они,
Пытаясь подняться.
Некоторых интересует,
Когда наконец закончится
Процесс первоначального накопления капитала
Мордастыми молодыми людьми,
Похожими друг на друга, как надгробья.
«Надежда умирает последней», —
Восклицают они и смотрят вдаль,
Где, заламывая руки,
Протягивает ноги надежда.

А трое в радиолодке
С утра надрывают глотки:
Отличное настроение,
В груди и мыслях роение
Флюида новой формации,
Носителя информации.
Обои от «Искрософта»,
От «Крафта» штаны и кофта.
Колёса от «Логоваза»,
От «Плаза» ночная ваза,
Для любящих бабьи лона
Предметы от «Бабилона»,
От «Хопёр-Инвеста» невеста,
Короста от «Люмпентреста»,
Клипсы от «Каталепси»,
Чипсы от «Раболепси»,
Джинсы от «Менатепси»
И все выбирают «Пепси»…

Некоторым нравится
Думать, что всё поправится,
Обустроится, образуется,
Герой ненароком разуется,
И все увидят копыта
У нашего неофита.
«Нет в мире печальнее повести,
Чем повесть о проданной совести», —
Говорят они окружающим,
Абсолютно не возражающим.
И только трое в радиолодке,
Ещё не чуя, что дело нечисто,
Вовсю рекламируют сковородки
Товарищества «Мефисто».

Ни сил, ни сна, ни радости в зобу,
А только волчья сыть телеэкрана:
То депутат ударится в божбу,
То прогрессист мордует ветерана.
На драной липе местный марабу
Клюв расщепляет, как ядро урана.
Сипящий север, ноющий сустав
Традиционно требуют октав.

И вовремя: октябрь уж наступил,
А следом суета вокруг кормушки.
Ужасный век недаром нас тупил —
Опять зараздавались погремушки;
Угрюмый билдинг вместо Фермопил —
Танцует мир на бесноватой мушке,
Неверен, крив и, видимо, не зря
Таврён кровавым крапом Октября.

А виршеблуд, впорхнувши в мезонин,
Выводит неверморы чёрной пастой,
В то время как поэт и гражданин
Торопится извлечь свой молоткастый
Из вышеименованных штанин
И принят на ура клыкастой кастой,
Которой предлагает от затей
Искать цивилизованных путей.

Увы, цивилизацию пока
Определяют шлюха и громила.
Полишинель по факту сын полка,
Его секрет от неприятья мыла.
Стигматы не с небес, а с потолка
Доступнее, но верится уныло.
И поневоле хочется туда,
Где светлый праздник Страшного Суда…

Какой текущий выдался момент,
Какое бесконечное мгновенье.
Грядёт очередной эксперимент
Под знаком подневольного говенья.
Болящий дух стал вовсе рудимент,
Сердечный жест – фигура сокровенья.
Зато предмет, которым нас гребут,
Теперь национальный атрибут.

И всё-таки октябрь. Шуршит, летит,
Бормочет, плещет, блещет, умирая,
Клонит ко сну, вгоняет в аппетит.
И мать Земля воистину сырая.
В озябших небесах сквозной петит
Последней стаи. С чувством самурая,
Закрасившего кровью свой позор,
Смотрю вослед. И стекленеет взор.

Новое поколение вымирает,
Демонстрируя полное оголение
Нервов, нравов, телес, и даже, вроде бы, выпирает
Странный какой-то орган на месте совести,
Имеющий видимой целью преодоление
Сил, понуждающих ногу ступать, колесо везти.

По-другому не скажешь – именно вымирает,
Не поголовно, как скот или войско на поле боя,
А подушно, полично, и, значит, не вымеряет
Сокровенными сроками время существованья,
А, допустим, перестаёт различать зелёное и голубое,
Но зато совершенствует способы усвоенья и доставанья…

Ни состраданья, ни зависти, как о себе самом.
Апокалипсис затянулся. Агасфер, страдая за давнее,
Потянул за собою всех. При этом те, кто с умом,
Уверяют прочих, что, дескать, приспело время метаморфоз.
Прочие верят и от этого выглядят еще забавнее.
В воздухе медленно распускается хлорофос.

Конец августа
тысяча девятьсот девяносто пятого года.
Просыпаюсь за полночь
в ярости от ликующе-страстного гуда
И тут же давлю источник вокала —
недососавшего жизнь мою гада.
В окне, шурша и причмокивая,
разволакивается вчерашней газетой обещанная погода.
Морфей мгновенно слинял,
и можно подвигать извилинами, покуда
Ещё не мотает жилы твои на скребки и на метлы
дворничих разухабистая бригада.

От первой же мысли о том,
что жизни осталось так безнадёжно мало,
Во лбу мгновенно мелеет,
во рту – как будто в похмельных потьмах
по ошибке наелся мела;
Тем более волны житейского моря уже рассекаешь,
не как фрегат, а в качестве мола.
Вообразишь, смутишься, одно и подумаешь:
«Эк тебя заломало»,
Порождённая наспех химера, стряхнувши небытие,
тебя же и поимела.
Всё надеялся: как-нибудь перемелется,
да никак не вымолить время для перемола.

За окном между тем занялось:
заиграло, запело, ударило светом,
на стене взбликовало фото
Сочинителя Л. с бородой нараспашку,
с ущербной улыбкой провинциального фата;
Из-за шкафа смущённо вылез призрак счастья
с традиционным приветом от господина Фета.
Оставалось начать: забегать, врубить, сполоснуть;
оставалось жить – была бы охота
За тобой максимально неощутима,
и потому никаких сверхпрограмм
от романа с суперзвездой до поедания суперфосфата —
Вот одно из главных условий
успешного наведенья психотроп и мостов,
а проще сказать – душевного марафета…

Конец августа и бесчисленных репетиций
ещё в июне обещанного действа,
называемого «Прощание с летом».
От судьбы не уйти – так известный праведник,
спасшись из города грешников,
погибшего в пламени лютом,
Всю свою благодать профукал в момент,
затеяв инцест с дочерьми,
и звали этого старого греховодника Лотом.
Вот и я таков – не в смысле инцеста, а раб судьбы —
вот и дергаюсь, что твой юнкер Шмидт с пистолетом,
Глядя с горечью, как осина, и клён, и лиственница,
уходя, приветствуют нас безмолвным салютом,
А ночами всё гуще тянет в окно гнилью и сыростью,
понимаем, что гибелью, а говорим – болотом.