Владимир Маяковский - Том 6. Стихотворения, поэмы 1924-1925

В авто
   насажали
          разных армян,
рванулись —
      и мы в пути.
Дорога до Ялты
          будто роман:
все время
        надо крутить.
Сначала
   авто
      подступает к горам,
охаживая кря́жевые.
Вот так и у нас
      влюбленья пора:
наметишь —
      и мчишь, ухаживая.
Авто
   начинает
      по солнцу трясть,
то жаренней ты,
          то варённей:
так сердце
         тебе
      распаляет страсть,
и грудь —
         раскаленной жаровней.
Привал,
   шашлык,
         не вяжешь лык,
с кружением
      нету сладу.
У этих
   у самых
      гроздьев шашлы* —
совсем поцелуйная сладость.
То солнечный жар,
         то ущелий тоска, —
не верь
   ни единой версийке.
Который москит
          и который мускат*,
и кто персюки́
      и персики?
И вдруг вопьешься,
         любовью залив
и душу,
   и тело,
      и рот.
Так разом
      встают
         облака и залив
в разрыве
         Байдарских ворот*.
И сразу
   дорога
      нудней и нудней,
в туннель,
        тормозами тужась.
Вот куча камня,
         и церковь над ней —
ужасом
   всех супружеств.
И снова
   почти
      о скалы скулой,
с боков
   побелелой глядит.
Так ревность
      тебя
         обступает скалой —
за камнем
        любовник бандит.
А дальше —
      тишь;
         крестьяне, корпя,
лозой
   разделали скаты
Так,
   свой виноградник
         по́том кропя,
и я
      рисую плакаты.
Пото́м,
   пропылясь,
         проплывают года,
труся́т
   суетнею мышиной,
и лишь
   развлекает
            семейный скандал
случайно
       лопнувшей шиной.
Когда ж
   окончательно
         это доест,
распух
   от моторного гвалта —
— Стоп! —
   И склепом
         отдельный подъезд:
— Пожалте
      червонец!
         Ялта.

Только
   нога
      ступила в Кавказ,
я вспомнил*,
      что я —
         грузин.
Эльбрус,
      Казбек.
         И еще —
         как вас?!
На гору
   горы грузи!
Уже
   на мне
      никаких рубах.
Бродягой, —
      один архалух*.
Уже
   подо мной
         такой карабах*,
что Ройльсу* —
         и то б в похвалу.
Было:
   с ордой,
      загорел и носат,
старее
   всего старья,
я влез,
   веков девятнадцать назад,
вот в этот самый
      в Дарьял.
Лезгинщик
      и гитарист душой,
в многовековом поту,
я землю
   прошел
      и возделал мушо̀й*
отсюда
   по самый Батум.
От этих дел
      не вспомнят ни зги.
История —
      врун даровитый,
бубнит лишь,
      что были
         царьки да князьки:
Ираклии,
       Нины,
         Давиды.
Стена —
       и то
      знакомая что-то.
В тахтах
       вот этой вот башни —
я помню:
       я вел
      Руставели Шо́той
с царицей
         с Тамарою
         шашни.
А после
   катился,
          костями хрустя,
чтоб в пену
      Тереку врыться.
Да это что!
      Любовный пустяк!
И лучше
      резвилась царица.
А дальше
       я видел —
         в пробоину скал
вот с этих
         тропиночек узких
на сакли,
       звеня,
      опускались войска
золотопогонников русских.
Лениво
   от жизни
          взбираясь ввысь,
гитарой
   душу отверз —
«Мхолот шен эртс*
         рац, ром чемтвис
Моуция
   маглидган гмертс…»[5]
И утро свободы
          в кровавой росе
сегодня
   встает поодаль.
И вот
   я мечу,
      я, мститель Арсен*,
бомбы
   5-го года.
Живились
      в пажах
         князёвы сынки,
а я
   ежедневно
      и наново
опять вспоминаю
         все синяки
от плеток
        всех Алихановых*.
И дальше
      история наша
         хмура̀.
Я вижу*
   правящих кучку.
Какие-то люди,
         мутней, чем Кура̀,
французов чмокают в ручку.
Двадцать,
        а может,
         больше веков
волок
   угнетателей узы я,
чтоб только
           под знаменем большевиков
воскресла
        свободная Грузия.
Да,
      я грузин,
      но не старенькой нации,
забитой
   в ущелье в это.
Я —
   равный товарищ
         одной Федерации
грядущего мира Советов.
Еще
   омрачается
         день иной
ужасом
   крови и яри.
Мы бродим,
      мы
         еще
         не вино,
ведь мы еще
      только мадчари*.
Я знаю:
   глупость — эдемы и рай!
Но если
   пелось про это,
должно быть,
      Грузию,
         радостный край,
подразумевали поэты.
Я жду,
   чтоб аэро
          в горы взвились.
Как женщина,
      мною
         лелеема
надежда,
      что в хвост
         со словом «Тифлис»
вобьем
   фабричные клейма.
Грузин я,
       но не кинто* озорной,
острящий
        и пьющий после.
Я жду,
   чтоб гудки
      взревели зурной,
где шли
      лишь кинто
         да ослик.
Я чту
   поэтов грузинских дар,
но ближе
        всех песен в мире,
мне ближе
          всех
          и зурн
             и гитар
лебедок
   и кранов шаири*.
Строй
   во всю трудовую прыть,
для стройки
      не жаль ломаний!
Если
   даже
      Казбек помешает —
               срыть!
Все равно
        не видать
         в тумане.