Генри Лонгфелло - Эванджелина

В той благодатной стране, где струится поток Делавэра.
Там, где лесные поляны помнят апостола Пенна,
На берегах живописных лежит им основанный город.
Воздух там благоуханен, и персики зреют повсюду;
Улицы эхом зеленым доносят названья деревьев, —
Что, безусловно, пришлось бы по вкусу местным дриадам,
К этому берегу и принесло по бушующим волнам
Эванджелину, изгнанницу, в поисках дома и крова.
Здесь, растерявший за годы мытарств и детей и внуков,
Умер старый Рене Леблан, почти одинокий.
Что-то по крайней мере здесь было не чуждое сердцу,
Что-то ей давнее чудилось в дружеском облике улиц.
Квакерское обращенье на «ты» неосознанно льстило
Слуху ее и Акадию милую напоминало, —
Край, где все люди были друг другу как братья и сестры.
Вот почему, после долгих, напрасных надежд и исканий
В этой юдоли, — как листья лицом обращаются к солнцу,
К этой стране обратились мысли ее и стремленья.
Будто промозглый туман, с утра закрывавший вершину,
Вдруг унесло — и внизу открылся пейзаж лучезарный
С яркими лентами рек, долинами и городами, —
Так пелена с ее глаз упала и, словно с вершины,
Мир увидала она в сиянье любви и пред нею
Пройденный путь предстал прямою и ровной стезею.
Нет, Габриэля она не забыла, он жил в ее сердце,
В облике прежнем своем, молодом и прекрасном,
Даже прекрасней, чем прежде, в немом отчужденье разлуки.
В мысли ее о любимом время вторгаться не смело,
Годы власти над ним не имели; он не изменился,
Как не дано измениться тем, кто ушел или умер.
Самоотверженность, долг и кроткое к ближним участье —
Этому жизнь научила ее в испытаниях тяжких.
Нежность ее не рассеялась, но, как пахучий кустарник,
Свой аромат расточая, убыли не претерпела.
Лишь одного она в жизни отныне ждала и желала:
Всею душою отдаться святому призванью Христову.
Так она стала сестрой милосердья, трудясь неустанно
Средь городской бедноты, в переполненных нищих трущобах,
Там, где нужда и отчаянье жили, скрываясь от света,
Где презираемы всеми ютились болезни и горе.
Часто средь ночи, когда весь мир засыпал и лишь сторож,
Между домами бродя, монотонно бубнил: «Все спокойно!» —
Он замечал ее свечку в каком-то окне одиноком.
Часто на ранней заре, когда огородник немецкий
Через предместье тащился кряхтя на базар с овощами,
Видел он это лицо, изнуренное бденьем полночным.

Но однажды пришла эпидемия в город; а прежде
Знаменья были: явились откуда-то вяхирей стаи,
Заполонившие небо с криком и трепетом крыльев.
И как сентябрьский прилив океанской водой затопляет
Светлую речку, пока она не разольется по лугу, —
Так и Смерть, берега свои перехлестнув, затопила
Жизни светлый поток и смешала с соленою влагой.
Всех без разбору карал нагрянувший в город губитель,
Злато его не прельщало, не трогали прелесть и юность.
Горше других было нищим, беспомощным и одиноким,
Им, что брели умирать в Дом призренья, в приют бесприютных
В те времена он стоял на окраине города, в роще, —
Нынче же город его обступил, но средь шума и блеска
Вид его скромный, дощатый забор и калитка, как прежде,
Напоминают реченье Спасителя: «Нищие — с вами».
Дом этот ночью и днем посещала сестра милосердья,
И умирающим людям вдруг начинало казаться,
Будто чело ее обведено полукругом лучистым,
Чудным небесным сияньем, как у святых на картинах
Или как свет отдаленного города ясною ночью.
И представлялось им: это светильники ярко сияют
В Граде господнем, куда вознесутся их кроткие души.

Так и в то утро воскресное, тихо пройдя по безлюдным
Улицам, Эванджелина вступила во двор богадельни.
В теплом воздухе благоухали цветы вдоль дорожек;
И, задержавшись, она набрала самых ярких и пышных,
Чтоб аромат их и вид обреченным доставили радость.
По коридорам прохладным, по лестницам шла она молча;
Звон колокольни как раз доносился от церкви Христовой;
И мелодичное пение вдруг раздалось над лугами —
Это шведы запели псалмы в своей церкви в Вайкеко.
Благословенный покой в этот миг снизошел в ее душу,
Словно ей кто-то шепнул: «Завершились твои испытанья», —
И с просветлевшим лицом вошла она в дверь лазарета.
Там средь расставленных коек бесшумно сновали сиделки,
Смачивая пересохшие рты, облегчая горячку,
Мертвым глаза закрывая в молчании и простынями
Их с головой одевая, лежащих как холмики снега.
Многие из больных, Эванджелину завидев,
Приподнимались с усильем, глазами ее провожая, —
Так заключенный в темнице следит за солнечным бликом.
Взглядом окинув палату, она увидала, что за ночь
Смерть прикоснулась ко многим сердцам, исцелив их навеки.
Несколько лиц, что успели запомниться, — нынче исчезли;
Чьи-то места пустовали, на чьих-то лежали другие.

Вдруг, пораженная словно видением страшным,
Остановилась она, приоткрыв побелевшие губы;
Дрожь пробежала по телу, и на пол из рук ослабевших
Выпал букет, и померкло сияние дня пред глазами.
Громкий вырвался крик из груди ее, — так что больные
Вздрогнули и приподняли головы с жестких подушек.
Бледный старик перед нею лежал; поседелые пряди
Впалые щеки его обрамляли. Но в эту минуту
В ласковом утреннем свете черты его преобразились,
Стали ясней и моложе, такими, как были когда-то;
Часто меняется так выраженье лица перед смертью.
Алым, горячим огнем цвела на губах лихорадка, —
Словно жизнь, как библейский еврей, покропила у входа
Кровью, чтоб ангелы смерти жилище ее миновали.
Тихо, недвижно лежал он, и дух его опустошенный
Падал, казалось, в холодную бездну забвенья и смерти,
Глубже и глубже — в бездонную, темную, жуткую пропасть.
Вдруг в этой мгле до него докатился умноженный эхом
Горький, мучительный крик, и потом, в наступившем затишье,
Будто бы ангельский голос послышался, шепчущий нежно:
«О Габриэль! Мой любимый!» — и смолк, тишиной поглощенный.
Тут в забытьи он увидел родительский дом и долины
Милой Акадии: травы зеленые, реки лесные,
Фермы, холмы и прохладные рощи; и между деревьев
Светлым виденьем возникла юная Эванджелина.
Слезы ему подступили к глазам, и виденье исчезло;
Медленно веки раскрылись, и вот наяву он увидел
Эванджелину, стоящую возле него на коленях.
Тщетно он попытался произнести ее имя —
Только уста пересохшие пошевелились беззвучно.
Он приподняться хотел; но она с поцелуем печальным
Голову эту родную на грудь к себе положила.
И, просияв благодарно, глаза его тихо погасли, —
Словно задуло светильник ворвавшимся в комнату ветром.

Все миновало теперь: надежда, печаль и тревога,
Жгучая жажда души и долгая казнь ожиданья,
И безутешная боль, и терпеливая мука.
К сердцу прижала она своего бездыханного друга
И прошептала, склонясь: «Благодарю тебя, отче!»

Темен по-прежнему девственный лес; но далёко отсюда
Спят в безымянных могилах влюбленные рядом друг с другом.
На католическом кладбище, скрытом глухою стеною
От городской суеты, — лежат они, всеми забыты.
Жизнь рядом с ними проносит, как шумный прилив океанский,
Тысячи страстных сердец — там, где застыли сердца их,
Тысячи пылких умов — там, где умолкли их мысли,
Тысячи рук трудовых — там, где их труд завершился,
Тысячи ног усталых — там, где закончился путь их!

Темен по-прежнему девственный лес; но в краю, где стоит он.
Люди иные живут, с иным языком и укладом.
Лишь на туманном прибрежье Атлантики вечно шумящей
Горстка акадцев осталась с тех пор, как отцы их вернулись
После скитаний на родину, чтоб умереть в ее лоне.
Там в рыбацких домишках по-прежнему вертятся прялки,
Девушки ходят в нормандских чепцах и передниках пышных,
И у огня вечерами историю Эванджелины
Слушают молча, — а рядом грохочет прибой океана,
Низким, горестным гулом вторя стенанию леса.