Екатерина Михайлова - Игровая комната. Книга стихов

К моей сути ты подошёл удивительно близко.
Ты сказал: я — самовлюблённая эгоистка.
Большинство смотрит поверху,
на отвлекающую дребедень;
ты же видишь насквозь людей.

Сердце бьётся быстрей
в упоительном ритме вальса:
Как ты понял меня? Как сам обо всём догадался?
В самый ближний круг был немедленно занесён;
это знающий — знает всё.

Я любовью поражена — я не сплю ночами,
захожу утром в ванную — слёзы текут ручьями;
там глядит на меня из зеркала, как с холста,
совершенная красота.

Это чувство фатально —
так близко всегда от края, —
я кормлю себя с ложечки, я себя одеваю;
нервно курят в тамбуре целый (и каждый) день
«9 1/2 недель».

Не прошу о взаимности — мне ведь немного надо.
Мне достаточно просто кормить себя шоколадом;
из одежды под одеяло к себе скользнуть,
приобнять себя и уснуть.

Не от лёгкой руки, не от широкого там затылка,
не с недостатком секса и не с избытком сил.
Стихи рождются так же, как корабли в бутылках:
возьми мусор, добавь клея и потряси.

Из пластиковых пакетов, бычков и сырой земли
получаются разные странные штуки.
Иногда — корабли.

есть какая-то особая красота
в засохших розах, прошлогодних открытках,
старых чёрно-белых фотографиях,
записях голоса на кассетах
никто-не-помнит-сколько-летней давности,
записках сиюминутного значения —
«привет»
«прости»
«выздоравливай»
«после школы ко мне приходи»

это хроники происшествий,
пожелтевшие газетные вырезки
с репортажами из горячих точек;
это хроники катастроф —
«твой отец сказал мне больше не появляться
на пороге вашего дома»
«дочь, а вдруг ты выскочишь замуж»
«молоко
сыр
сметана
хлеб»

две общих тетради, исписанных
чужими стихами и песнями про свободу,
дневник в тёмно-синей обложке
(второй сгорел — наверно, в пожар).
мы выжили, но остались калеками;
есть какая-то особая радость
в том, чтобы звонить друг другу ночами
и не выбрасывать
сухие цветы.

«С любимыми не расставайтесь...»

Боги знают, в каких морях, у каких штурвалов он стоял, пока ты распускала, ткала, вышивала; получала весть — и немедленно оживала, вспоминала, как смеются и говорят. А потом — соблюдала снова манеры, меру, в общем, всё как и полагается, по Гомеру; было плохо со связью, значительно лучше — с верой, что, по правде, не разделяют людей моря.

Долетали слухи о сциллах, огромных скалах, о суровых богах, о том, как руно искал он; ты ткала и пряла, ты шила и распускала, на людей привыкала не поднимать ресниц. И узор становился сложнее и прихотливей — из-под пальцев рождался то зимний сад, то весенний ливень; зажимала нити в ладонях своих пытливых — и они становились цветами, чертами знакомых лиц.

...Сколько раз жёлтый диск в воду синюю окунулся, сколько раз горизонт зашипел, задыбился и всколыхнулся; в это трудно поверить, но он наконец вернулся — он ступил на берег, и берег его признал. Он — не он, в седине и шрамах, рубцах, морщинах, он — с глазами, полными тьмы из морской пучины, — он спросил у людей: приходили ли к ней мужчины, он спросил у людей: принимала ли их — она?

И в глазах людских он увидел — страх, и печаль, и жалость; «Вышла замуж? Позорила имя моё? Сбежала?» — «Нет, живёт где жила, чужих детей не рожала; нет, не принимала, все годы была верна. Прежде, правду сказать, женихи к ней ходили стаей, — но уж десять лет, как навещать её перестали: не ходить бы и вам — она вряд ли кого узнает, кроме ткацких станков да, быть может, веретена».

«Что вы мелете? Я иду к ней, и не держите». — «Там, где жили вы — не осталось в округе жителей; вы и сами, правитель, увидите и сбежите — что ж, идите, так и случится наверняка. Двадцать лет вас жена любимая ожидала, всё ткала и пряла, и шила, и вышивала, — и за долгие годы негаданно и нежданно превратилась в огромного паука».

«Да, теперь она — о восьми ногах, — в ритуальном танце этих ловких ножек храбрец не один скрывался; уж она своё дело знает, не сомневайся... впрочем, к ней-то — кому бы, как не тебе, сходить? Та, кого называют Арахной — и мы, и боги, — слишком многих встречала в сетях своих — слишком многих. Только ты, Одиссей, герой, только ты и мог бы этот остров от мерзкой твари освободить».

чья-то женщина, чья-то девочка, чья-то дочка,
чья-то точка не-отправная — и чья-то точка
невозврата;
чьи-то мурашки по позвоночнику,
чей-то ад.
у меня — ничего, кроме взглядов твоих оленьих,
ни кола, ни двора, ни права
касаться твоих коленей;
но
я живу с тобой,
живу с тобой в одно время, —
я богат.

у меня — ничего, кроме слов и крепкого чая;
ты уйдёшь через час, тебя кто-то опять встречает,
твой бумажный кораблик
на чьих-то волнах качает —
только я,
только я не чета им, и я ни черта не сдался,
если здесь и бывает шанс — у меня все шансы:
я умею с тобой,
умею с тобой смеяться, —
ты моя.

Я — Брут, и ты — Брут.
Мы сядем на поезд, поедем в Бейрут.
Там не будем нуждаться ни в чём, ни в ком,
потому что он в рифму и далеко.

Я крут — и ты крут.
Те, кто видит нас вместе, — как мухи мрут.
О тебе, подлеце, и мне, подлеце,
снимут фильм, где взрывается всё в конце.

Я — кнут, и ты — кнут.
И у каждого пряники — где-то тут.
То есть я при своём, а ты — при своей,
но с тобой нам насвистывать
веселей.

Стало пластмассовым небо над головой,
стала волшебная палочка — вдруг — железкой.
Вы извините, но я ухожу домой.
Нет, не обидел. Мне просто неинтересно.

Просто теперь я не знаю, зачем я здесь,
в этом дурацком платье, в косынке детской.
Как умудрились вообще мы сюда залезть?!
Не понимаю. Мне больше неинтересно.

Всем хорошо, вон, смотри, отовсюду — смех;
мне не смешно и не весело, хоть ты тресни.
Мальчик мой, нет, ты по-прежнему лучше всех, —
я виновата. Мне больше неинтересно.

Мне говорят — дура! дура! смотри: сдалась!
Мне говорят — мы так славно играли вместе.
Мне говорят — вы команда, куда без вас?
Мне очень стыдно. Мне больше неинтересно.

Много других детей у нас во дворе,
много песочниц, качелей, высоких лестниц.

Просто есть правило в каждой моей игре —
встать и уйти,
если больше неинтересно.

мы остались одни
на окне цветок на стене картина
закрой глаза говорит откажись-ка временно от ума
представь
комната
в комнате что-то когда-то происходило
а теперь в ней пусто
только часы на стене и туман туман

он начинает играть
тикают часы и туман клубится
исчезает всё что когда-то было и будет впредь
я смотрю как причудливые клубы застилают лица
мне светло и счастливо и свободно
мне хочется умереть

и с тех пор живу не живу
никого не жду ничего не помню
я бы рада кого-то встретить
да попросту выйти вон
но не знаю где дверь в этой самой светлой из комнат
где туман и часы на стене
и музыка
и ничего