Хуан Хименес - Испанские поэты XX века

Вокруг — пустота. Лишь вода… Пустота?
Разве вода — пустота? Да,
все — пустота. Лишь цветок… Вокруг пустота.
Но что же цветок тогда?

Вокруг пустота… И ветерок… Пустота?
Ветерок — пустота?.. Да,
все — пустота. Лишь мечта… Вокруг пустота.
Но разве пуста мечта?

Черный ветер. А в черном ветре
ледяная луна бела.
В эту Ночь Всех Святых повсюду
причитают колокола.
Со свинцового неба в духе
романтизма минувших лет на
сухие стволы часовен
темно-синий струится свет.
И гирлянды цветов, и свечи…
Как рыдают колокола!
…Черный ветер, а в черном ветре
ледяная луна бела.
Я бреду по дороге — мертвый,
в сонном свете, но наяву;
и мечтаю, мертвец, о жизни,
безнадежно немой, зову
тех, кто сделал меня безгласым…
Пусть искусаны до крови
мои губы, но снова красной
стала кровь моя от любви.
Сердце требует возрожденья,
тело — сильных и нежных рук,
улыбнуться мечтают губы
и, прорвавши порочный круг,
искупить проливные слезы
всех изведанных мною мук.
Только разве отпустит сердце
глубочайшая из могил?
Завтра год, а быть может — больше,
как его я похоронил.
Холодок сентиментализма.
Черный ветер. Луна — бела.
В эту Ночь Всех Святых повсюду
причитают колокола.

Ко мне обернешься, плача, —
во время цветенья сада —
ко мне обернешься, плача,
и я повторю; — Не надо.

А сердце, прося покоя,
уснет… И, сама забота,
ты сестринскою рукою
смахнешь с меня капли пота.

Я встречу твой взгляд печальный,
печалясь тобой одною.
Я встречу твой взгляд печальный
с его добротой родною.

И спросишь ты: — Что с тобою? —
Глаза отведу я немо.
И спросишь ты: — Что с тобою? —
И снова взгляну я в небо.

И вдруг улыбнусь в ответ —
ты вздрогнешь, как от угрозы, —
и я улыбнусь в ответ,
чтоб вымолвить: — Вытри слезы…

Женщина рядом с тобой —
музыку, пламя, цветок —

все обнимает покой.
Если с тобой ее нет,

сходят с ума без нее музыка,
пламя и свет.

В полях печально и пусто,
одни стога среди луга.
Ложится вечер осенний,
и пахнет сеном округа.

Проснулся плач соловьиный,
а сосны замерли сонно,
и стал так нежно-сиренев
над ними цвет небосклона.

Уводит следом за песней
меня тропа луговая,
и веет осенью песня,
бог весть, кого отпевая, —
поет, как пела когда-то,
зовя ушедшего друга,
и падал вечер осенний,
и пахла сеном округа.

Встречают ночь переулки.
Все стало тихим и давним.
И с тишиною дремота
сошла к деревьям и ставням.

Забрезжили звезды в небе
над городом захолустным —
в нездешнем апрельском небе,
фиалковом небе грустном.

Огни за решеткой сада.
Скулит у ворот собака.
На синеве чернея,
возник нетопырь из мрака.

О, желтая дымка лампы
над детским незрячим взглядом
и вдовьи воспоминанья
и мертвые где-то рядом!

И сказки, что мы при звездах
рассказывали когда-то
апрельскими вечерами,
ушедшими без возврата!

А сумрак велик и нежен,
и слышно на отдаленьи,
как ночь окликают эхом
затерянные селенья.

Сторож гремит на бахче
медью, и звон ее дальний
катится вслед за ворами
к темному бору, садами.

Вот уже нет никого,
и в одиночестве бора
смутно вдали проступают
темные мертвые горы.

Среди полей человек
выглядит крошечным, грустным…
Август. Сквозь дымку луна
катится грузным арбузом.

Они уже здесь, телеги…
— Это сказали сосны и ветер,
крикнуло эхо, луна шепнула
и дым об этом поведал. —
Телеги тянутся в предвечерье,
вереницей, за солнцем следом,
из леса везут телеги
темные трупы деревьев.

Как они стонут, телеги,
на дороге к Пуэбло Нуэво!

Волы мечтают лениво —
под звездным сияньем бледным —
о стойле, что пахнет летом,
домашним теплом и сеном.
И за телегами следом
идут погонщики слепо:
на плече — заостренные палки,
в глазах — вечернее небо.

Как они стонут, телеги,
на дороге к Пуэбло Нуэво!

Пересекают поле телеги,
и темные трупы деревьев
запах ладана и прохлады
оставляют сердцу в наследство.
К вечерне звонят в селенье,
И плачет звон колокольный
над оголенным полем,
которое пахнет тленом.

Как они стонут, телеги,
на дороге к Пуэбло Нуэво!

Склоном земным исполин,
точно дозорный, взбирался
и далеко был заметен
лунной помятой кирасой.

Передвигая руками
скалы и сосны, огромный,
огненным гребнем срезал
он крохотные загоны.

Вглядывался: ни души
на́ поле… И, безразличен
людям, шагал за своей
странной и грустной добычей.

В лазури цветы граната!
Матросская слобода!
Какое легкое небо
и как листва молода!

Изменчивый ветер моря!
Матросская слобода!
Обветрена, сероглаза,
и горе ей не беда!

И женский голос заводит:
«Морской обычай такой —
мужчине море законом,
а сердцу ветер морской!»

— Святая мать кармелитов{3},
пошли нам ясные дни
и наши весла, мадонна,
своей рукой осени!

…Под вечер воздух мерцает,
закат — как сон наяву
и капли слез золотые
вдали кропят синеву.

— Как будто ветер вернулся
и даль морская близка —
и всех затерянных в море
нашла глазами тоска.

Изменчивый ветер моря!
Матросский родной очаг!
На сердце ладанка с пеплом
и синий холст на плечах!

В лазури цветы граната.
Веселье в ладу с тоской.
Мужчине море законом,
а сердцу — ветер морской!

Ночь и ночная дорога —
Это одно и то же.
К тайне твоей любви
Иду по черному бездорожью.

К тайне твоей любви —
ветром морей тревожных,
светом горных вершин,
ароматной цветочной дрожью.