Сборник - Библейские мотивы в русской поэзии

Я новое небо и новую землю увидел…
Пространство далекое прежних небес
миновало,
И прежней земли преходящей и тленной
не стало,
И моря уж нет… Новый город священный
я видел,
От Бога сходящий в великом,
безбрежном просторе,
Подобный невесте младой в подвенечном
уборе,
Невесте прекрасной, готовой супруга
принять.
«Се скиния Бога с людьми. Обитать
Здесь с ними Он будет», – я слышал
слова громовые,
«Сам Бог будет Богом в народе Своем, —
И всякую с глаз их слезу Он отрет.
И земные
Печали исчезнут. В том граде святом
Не будет ни плача, ни вопля, ни горьких
стенаний,
Не будет болезни, ни скорби, ни тяжких
страданий,
И смерти не будет. Таков Мой обет;
Прошло все, что было, и прежнего нет!»…

О, если там, за тайной гроба,
Есть мир прекрасный и святой,
Где спит завистливая злоба,
Где вечно царствует покой,
Где ум не возмутят сомненья,
Где не изноет грудь в борьбе, —
Творец, услышь мои моленья
И призови меня к Себе!

Мне душен этот мир разврата
С его блестящей мишурой!
Здесь брат рыдающего брата
Готов убить своей рукой,

Здесь спят высокие порывы
Свободы, правды и любви,
Здесь ненасытный бог наживы
Свои воздвигнул алтари.

Душа полна иных стремлений,
Она любви и мира ждет…
Борьба и тайный яд сомнений
Ее терзает и гнетет.
Она напрасно молит света
С немой и жгучею тоской,
Глухая полночь без рассвета
Царит всесильно над землей.

Твое высокое ученье
Не понял мир… Он осмеял
Святую заповедь прощенья,
Забыв Твой светлый идеал,
Он стал служить кумирам века;
Отвергнув свет, стал жить во мгле, —
И с той поры для человека
Уж нет святыни на земле.

В крови и мраке утопая,
Ничтожный сын толпы людской
На дверь утраченного рая
Глядит с насмешкой и хулой;
И тех, кого зовут стремленья
К святой, духовной красоте, —
Клеймит печатью отверженья
И распинает на кресте.

Я не Тому молюсь, Кого едва дерзает
Назвать душа моя, смущаясь и дивясь,
И перед Кем мой ум бессильно замолкает,
В безумной гордости постичь Его стремясь;
Я не Тому молюсь, пред Чьими алтарями
Народ, простертый ниц, в смирении лежит,
И льется фимиам душистыми волнами,
И зыблются огни, и пение звучит;
Я не Тому молюсь, Кто окружен толпами
Священным трепетом исполненных духо5в
И Чей незримый трон за яркими звездами

Царит над безднами разбросанных
миров, —
Нет, перед Ним я нем!.. Глубокое сознанье
Моей ничтожности смыкает мне уста, —
Меня влечет к себе иное обаянье —
Не власти царственной, но пытки
и креста.
Мой Бог – Бог страждущих, Бог,
обагренный кровью,
Бог-человек и брат с небесною душой, —
И пред страданием и чистою любовью
Склоняюсь я с моей горячею мольбой!..

В одежде пыльной пилигрима,
Обет свершая, он идет,
Босой, больной, неутомимо,
То шаг назад, то два вперед.
И, чередуясь мерно, дали
Встают всё новые пред ним,
Неистощимы, как печали, —
И всё далек Ерусалим…

В путях томительной печали
Стремится вечно род людской
В недосягаемые дали
К какой-то цели роковой.

И создает неутомимо
Судьба преграды перед ним,
И всё далек от пилигрима
Его святой Ерусалим.

Зелень тусклая олив,
Успокоенность желания.
Безнадежно молчалив
Скорбный сон твой, Гефсимания.

В утомленьи и в бреду,
В час, как ночь безумно стынула,
Как молился Он в саду,
Чтобы эта чаша минула!

Было тёмно, как в гробу.
Мать великая ответила
На смиренную мольбу
Только резким криком петела.

Ну так что ж! как хочет Бог,
В жизни нашей так и сбудется,
А мечтательный чертог
Только изредка почудится.

Всякий буйственный порыв
Гасит холодом вселенная.
Я иду в тени олив,
И душа моя – смиренная.

Нет в душе надежд и сил,
Умирают все желания.
Я спокоен, – я вкусил
Прелесть скорбной Гефсимании.

Под сению Креста рыдающая Мать.
Как ночь пустынная, мрачна ее кручина.
Оставил Мать Свою, – осталось ей обнять
Лишь ноги бледные измученного Сына.

Хулит Христа злодей, распятый вместе
с ним:
– Когда ты Божий Сын, так как же ты
повешен?
Сойди, спаси и нас могуществом твоим,
Чтоб знали мы, что ты всесилен
и безгрешен. —

Любимый ученик сомнением объят,
И нет здесь никого, в печали или злобе,
Кто верил бы, что Бог бессильными распят
И встанет в третий день в своем
холодном гробе.

И даже сам Христос, смутившись наконец,
Под гнетом тяжких дум и мук изнемогая,
Бессильным естеством медлительно
страдая,
Воззвал: – Зачем меня оставил Ты,
Отец! —

В Христа уверовал и Бога исповедал
Лишь из разбойников повешенных один.
Насилья грубого и вечной мести сын,
Он сыну Божьему греховный дух свой
предал.

И много раз потом вставала злоба вновь,
И вновь обречено на казнь бывало Слово,
И неожиданно пред Ним горела снова
Одних отверженцев кровавая любовь.

Мудрость копили отцы,
В краткие притчи чеканя, —
И овладели глупцы
Притчею, мудрых тираня.

Пьяный, бредущий кой-как
С плетью в руке, не опасней,
Чем лицемерный дурак,
Вооружившийся басней.

В бедной хате в Назарете
Обитал ребенок-Бог.
Он однажды на рассвете,
Выйдя тихо на порог,
Забавлялся влажной глиной,
Он кускам ее давал
Жизнь и образ голубиный,
И на волю отпускал, —
И неслись они далеко,
И блаженство бытия
Возвещала от востока
Новозданная семья.
О, Божественная сила,
И ко мне сходила Ты,
И душе моей дарила
Окрыленные мечты, —
Утром дней благоуханных
Жизни трепетной моей, —
Вереницы новозданных
Назаретских голубей.
Ниспошли еще мне снова
В жизнь туманную мою
Из томления земного
Сотворенную семью.

Я посох мой доверил Богу
И не гадаю ни о чем.
Пусть выбирает Сам дорогу,
Какой меня ведет в Свой дом.

А где тот дом – от всех сокрыто;
Далече ль он – утаено.
Что в нем оставил я – забыто,
Но будет вновь обретено,

Когда, от чар земных излечен,
Я повернусь туда лицом,
Где – знает сердце – буду встречен
Меня дождавшимся Отцом.

Оракул муз который век
Осуществляет человек:
«Одно прекрасное и мило,
А непрекрасное постыло».

Но, непрекрасного, себя,
Живу – стыдясь, а всё ж любя.
Не потому ль и Божье Слово
Внушает нам: «Люби другого,
Как любишь самого себя»?

Шепчет: «Светом повеяло,
Христос родился».
Отпустил, что содеяла, —
И в Нем ты – вся.

Содроганье последнее —
И застыли уста.
Есть ли слово победнее
Этой вести Христа?

И снова ты пред взором видящим,
О Вифлеемская звезда,
Встаешь над станом ненавидящим
И мир пророчишь, как тогда.

А мы рукою окровавленной
Земле куем железный мир:
Стоит окуренный, восславленный
На месте скинии кумир.

Но твой маяк с высот не сдвинется,
Не досягнет их океан,
Когда на приступ неба вскинется
Из бездн морских Левиафан.

Равниной мертвых вод уляжется
Изнеможенный легион,
И человечеству покажется,
Что всё былое – смутный сон.

И бесноватый успокоится
От судорог небытия,
Когда навек очам откроется
Одна действительность – твоя.

Не презирай людей! Безжалостной
и гневной
Насмешкой не клейми их горестей
и нужд,
Сознав могущество заботы повседневной,
Их страха и надежд не оставайся чужд.
Как друг, не как судья неумолимо-строгий,
Войди в толпу людей и оглянись вокруг,

Пойми ты говор их, и смутный гул
тревоги,
И стон подавленный невыразимых мук.
Сочувствуй горячо их радостям и бедам,
Узнай и полюби простой и темный люд,
Внимай без гордости их будничным
беседам
И, как святыню, чти их незаметный труд.
Сквозь мутную волну житейского потока
Жемчужины на дне ты различишь тогда:
В постыдной оргии продажного порока —
Следы раскаянья и жгучего стыда,
Улыбку матери над тихой колыбелью,
Молитву грешника и поцелуй любви,
И вдохновенного возвышенною целью
Борца за истину во мраке и крови.
Поймешь ты красоту и смысл
существованья
Не в упоительной и радостной мечте,
Не в блеске и цветах, но в терниях
страданья,
В работе, в бедности, в суровой простоте.

И, жаждущую грудь роскошно утоляя,
Неисчерпаема, как не5ктар золотой,
Твой подвиг тягостный сторицей награждая,
Из жизни сумрачной поэзия святая
Польется светлою, могучею струей.