Вольтер - Орлеанская девственница. Философские повести (сборник)

Мой дорогой читатель, верно, знает,
Что бог-дитя, который наш покой
Совсем не по-ребячески смущает,
Имеет два колчана за спиной.
Когда стрелу из первого колчана
Направит он, то сладостная рана
Не ноет, не болит, но, что ни год,
Все глубже и все медленней растет.
В другом колчане стрелы – пламень жгучий,
Который нас испепелить грозит:
Все чувства наши крутит вихрь могучий,
Забыто все; лицо огнем горит,
Какой-то новой жизнью сердце бьется,
Кровь новая по жарким жилам льется,
Не слышишь ничего, блуждает взгляд.
Кипящей несколько часов подряд
Воды в котле нестройное волненье
Есть только слабое изображенье
Тех бурных чувств, что нас тогда томят.
Все это вам давно известно, братья,
Но вам хотел бы нынче рассказать я
О том, что, став игривым чересчур,
Задумал необузданный Амур.
Вблизи Кютандра отыскал случайно
Он девушку, которая мила
Наружностью была необычайно
И смело бы Агнесу превзошла,
Когда бы сердцем ласкова была.
Звалася Коризандрой эта дура.

По непонятной прихоти Амура
Дворяне, рыцари и короли
Ее и мельком видеть не могли,
Не обезумев в это же мгновенье.
Спокойно, не впадая в исступленье,
Мог созерцать ее простой народ.
Сходил немедленно с ума лишь тот,
Кто знатен был. Не ведали к тому же
Ученейшие в медицине мужи,
Чем сумасшедшим в их беде помочь;
А эти не могли прийти в сознанье,
Пока мое невинное созданье
Кому-нибудь не подарило б ночь;
Должна была, по прихоти Амура,
В тот миг разумной стать и наша дура.

Уж благороднейших французов тьма,
Увидев Коризандру ненароком,
Лишилась окончательно ума.
Один пасется на лугу широком;
Другому кажется, что зад его
Фарфоровый, и более всего
Боится, чтоб его не поломали;
Считает девушкой себя Берто
И ходит в юбке, бледный от печали,
Что не измял ее еще никто;
От правды недалек, изображает
Ослицу Менардон, вьюки таскает
И диким ревом всем надоедает;
Кюлан решил, что он горшок печной,
Одну он руку опустил, другой
Ушко изображает. Ах, не скрою,
Что сумасшедшим кажется порою
И тот, кто Коризандры не видал.
Кто власти над собою не вверял
Желаниям, не отдавался грезе?
Безумцы все – в поэзии и в прозе.

У Коризандры бабушка была,
Старушка добродушная, простая,
Которая смеялась, наблюдая
Все эти непонятные дела.
Но наконец ей слишком жалко стало
Несчастных сумасшедших; потому
Она на время, не смутясь нимало,
Решила внучку запереть в дому;
А у ворот поставила на страже
Двух молодцов, внушавших веру ей,
Которые не подпускали даже
И на десять шагов к себе людей.

Красавица, лишенная свободы,
Была готова провести и годы
За пеньем, за вязаньем, за шитьем,
Не думая, не помня ни о чем
И о несчастных не грустя нисколько.
А ведь для них спасенье было в том,
Чтоб «да» сказать она решилась только.

Шандос надменный, втайне раздражен,
Что сплоховал перед Иоанной он,
Ругаясь, возвращался к англичанам,
Подобно псу, который по полянам
Гнался за зайцем и почти схватил,
Но все-таки добычу упустил;
Опущенные уши, хвост поджатый, –
К хозяину бредет он, виноватый.
Бормочет неразборчиво Шандос
Виновнику позора ряд угроз.
Меж тем, увидев, что прошла неделя,
Его начальник вслед за ним послал
Ирландца молодого Тирконеля;
Шандос его в дороге повстречал.
Полковник этот был красавец с виду,
Широкоплеч, молодцеват и смел
И горькую Шандосову обиду
Едва ли сам когда-нибудь терпел.

Уж отдохнуть коням пора настала,
И в дом, где Коризандра обитала,
Хотели воины свернуть. «Назад! –
Кричат им сторожа. – Остановитесь,
Увидеть Коризандру берегитесь!
Тот, кто войдет сюда, не будет рад».

Шандос нетерпеливый оскорбленным
Себя почувствовал; без лишних слов
Он одного из них на сто шагов
Отбрасывает шпагой, и со стоном
Тот падает и уступить готов.

А Тирконель, не менее суров,
Со злобою в коня вонзает шпоры,
Колени сжав, бросает повода,
И разъяренный конь его, который
Брал всякие барьеры без труда,
Чрез голову второго быстро скачет.
Не понимая, что все это значит,
Тот оборачивается, но вдруг
Летит, как и его злосчастный друг.
Так в захолустье офицер блестящий,
Изящный, юный, саблею гремящий,
Привратника в театре изобьет
И без билета в первый ряд пройдет,
По сторонам бросая взгляд грозящий.
Уж англичане в дом хотят войти;
Старуха со слезами их встречает.
На крик и шум, скучая взаперти,
И дура Коризандра выбегает.
Их коротко приветствует Шандос,
Как истинный британец, просто, сухо,
Но, не переведя еще и духа,
Он замечает этот нежный нос,
И этот цвет лица, и плечи эти,
И грудь, прелестную в своем расцвете,
И сладкою надеждой он смущен,
На Коризандру глядя, для которой
Был безразличен, как другие, он.
Ирландец же, изящно звякнув шпорой,
Отвесил молча бабушке поклон
И улыбнулся внучке еле-еле.

Но ах! они уж оба заболели.
Лошадник прирожденный, наш Шандос,
Безумием внезапным пораженный,
Счел лошадью предмет своих же грез
И вдруг, с решительностью непреклонной,
Перед красавицей впав в забытье,
Он вскакивает на спину ее.
Та падает ничком. Для Тирконеля,
Она вдруг стала бочкой от вина,
Которая поэтому должна
Опять быть приготовлена для хмеля,
Промыта и очищена до дна,
И он немедленно, без проволочки,
Желает осмотреть отверстье бочки.
Гарцуя, яростно Шандос кричит:
«Опомнитесь, мой друг! God dam![23] Что с вами?
В вас бес вселился и ваш ум мутит:
Вы эту лошадь, посудите сами,
Считать хотите бочкой для вина!» –
«Нет, это бочка, и она должна
Быть заткнута». – «Нет, лошадь!» – «Это бочка!»
Так спорили британцы с полчаса,
И каждый в правоте своей клялся.
Но дальше мною ставится здесь точка,
Хотя их красноречью – видит бог! –
Любой монах завидовать бы мог
И д’Оливе, защитник Цицерона.
Но многие из их горячих слов
Я, страж приличий, меры и закона,
По скромности здесь пропустить готов, –
Тех слов, которые терзают уши
Имеющих чувствительные души.

Как ветерок легчайший иногда
Вдруг делается грозным ураганом
И разбивает в ярости суда,
По вспененным морям и океанам,
Так двое наших англичан, начав
С пустого спора, кто из них не прав,
Рассвирепели, гневом запылали
И гибелью друг другу угрожали.
Поднявши головы, настороже,
Стальные шпаги обнажив уже,
Они стояли, бледные от пота,
Один перед другим, вполоборота,
Но тотчас же, вконец разъярены,
Удары стали наносить без счета,
Презрев законы чести и войны.

Под Этной, в кузнице глухой и дальней,
Покрытый сажей, рогоносец-бог
Наверно никогда еще не мог
Быстрей и чаще бить по наковальне,
Готовя громы грозные свои
И пушки, на посмешище земли.
Кровь льется с каждым мигом все сильнее,
Рассечены и черепа и шеи,
Но бой возобновляется опять.
Старуха над безумством их рыдает,
Велит слуге священника позвать
И «Pater noster»[24] про себя читает,
Красавица же встала и, смеясь,
За смятую прическу принялась.
Британцы на земле уже лежали
И биться далее могли едва ли,
Когда король французов Карл Седьмой,
Сопровождаем пышною толпой
Надменных рыцарей и дам прекрасных,
Подъехал тихо к месту чар опасных.
К ним смело Коризандра подошла,
Присела тяжело и неумело,
Потом приветствие произнесла
И всех без удивленья оглядела.
Кто б мог поверить, что из глаз ее
Исходит колдовское забытье!
Ей все, казалось, было безразлично,
Безумие ей сделалось обычно.
Небес благословенные дары
По-своему мы каждый принимаем;
Нам непонятны правила игры,
В которую невольно мы играем;
Одни и те же соки у земли,
Но из семян различных расцвели
И сорные растения, и розы.
Дарже – веселье, а д’Аржану – слезы;
И чушь свою твердит Мопертюи,
Как Ньютон – доказательства свои;
Иным монархам служат гренадеры
И в деле Марса, и в делах Цитеры;
Разнообразно все: с ума француз
Иначе сходит, чем британец хмурый,
Видны и здесь природный нрав и вкус:
У англичан, по складу их натуры,
Безумие угрюмо и темно,
А у французов весело оно.

Вот новые безумцы тесным кругом
Кружиться начинают друг за другом.
Бонно, всеобщий вызывая смех,
Не попадает в лад, сбивает всех;
Еще в руках перебирая четки,
Танцует также Бонифаций кроткий,
Держась поближе к милому пажу –
И не сводя очей с его походки.
Об истине заботясь, я скажу,
Что по лицу, по шуткам не столь шумным,
Он все ж казался не вполне безумным.
У короля и рыцарей был взор
Обманут тотчас же каким-то чудом,
И показалось им, что грязный двор
Не двор, а пышный сад с прозрачным прудом;
Немедленно купаться пожелав,
Они одежду весело снимают
И, плавая в песке, средь тощих трав,
То плещутся, то будто бы ныряют.
Заметить я просил бы вас притом,
Что плыл монах все время за пажом.

Понять не в силах этот танец странный
Тел, обнаженных в диком забытьи,
Стыдливые красавицы мои,
Агнеса с Доротеей и Иоанной,
То скромно отведут глаза свои,
То вновь глядят, то, в трепете и муке,
Возносят к небу и сердца, и руки.
Иоанна восклицала: «Боже мой,
Мне помогал с небес Денис святой,
Я нечестивых англичан разбила,
За государя своего отмстила,
До самых Орлеанских стен дошла,
И тщетно все? Столь славные дела
Рассеяться обречены судьбою,
И ум героев – облачиться тьмою?»

А Доротея, скромная вдвойне,
От плавающих стоя в стороне,
То плакала, то просто улыбалась
И не могла понять, что с ними сталось.

На что ж решиться? Что же предпринять?
Никто не знал, что сделать, что сказать.
Служанка им открыла под секретом,
Что способ есть больных уврачевать
И озарить их темный разум светом.
«Всевышний, – молвила она при этом, –
Судил, что тот, кто в мыслях помрачен,
К рассудку снова будет возвращен
Не ранее того, чем наша дура
Узнает над собою власть Амура».

Понятно было в этой речи все.
Погонщик мулов услыхал ее.
Вы знать должны, что злобный сей распутник,
Иоанной д’Арк уже давно пленен
И ревностью к ослу воспламенен,
Был Девственнице неизменный спутник.
Он понял, что отечество свое
И короля спасать пора настала.
Красавица как раз в углу стояла
Не слишком светлом; увидав ее,
Он облачился рясою в монаха;
Красавица, монаха увидав,
Исполнилась почтительного страха
И покорилась, слова не сказав,
Простосердечно, радостно и смело,
Как будто делала благое дело.

Погонщик без труда и без борьбы
Свершил свои высокие судьбы.
Он одолел. Как только дрожь желанья
Почувствовала трепетно она,
Как бы освобождаясь ото сна, –
Кругом исчезла власть очарованья.
Рассудок сразу всем был возвращен,
Однако, не без недоразуменья:
Король был по ошибке награжден
Умом Бонно, который в возмещенье
Сознание монаха получил;
Все было перепутано. Не много
В том пользы было: мелочен и хил
Мозг человеческий, подарок Бога;
Неполной пригоршней нам мерил он,
И каждый смертный был им обделен.
Но для влюбленных наших не имело
Последствий это: каждый сохранил
Свой прежний выбор и свой прежний пыл;
Любви до разума какое дело?
Для Коризандры же пришла пора
Узнать предел порока и добра,
Приобрести веселость, силу воли,
Изящность, вкус, ей чуждые дотоле.
Погонщик мулов дал ей это все.
Так глупая Адамова подруга,
Влача бессмысленное бытие,
Едва лишь дьявол обласкал ее,
Достойной стала избранного круга,
Совсем такой, как дамы в наши дни,
Хоть с дьяволом не водятся они.