Марина Саввиных - «ДЕНЬ и НОЧЬ» Литературный журнал для семейного чтения N 11–12 2007г.
Вот фуражку — фуражку да, довелось в армии. Летом в пилотке, на два размера меньше, нахлобученной за чуб. Новая стиралась с хлоркой, для благородной линялости; ярко-зелёные носили только молодые. За клапаном вместо положенных иголок с черной и белой нитками (не менее семидесяти см! не менее, боец!) красовалась надпись, сделанная обмакнутой в кальций хлор о два спичкой: «Служить-то осталось…» Старшина ревел белым медведем, потерявшим льдину.
Раз в роту забрёл пьяный прапорщик Кокарев, рыжий и толстый. Облокотясь на тумбочку и отклячив немалый зад, стал трепаться по телефону. Друг и земеля Снегирь подкрался, поставил на заслуженное прапорское филе пилотку и закланялся, отдавая честь: «Так точн, тащ папщк! Никак нет, тащ папщк!»
Собирались на дембель: перешивали брюки, начёсывали шинели. В мокрую ушанку набивались книги («Малая земля», «Этапы большого пути», «Материалы ХХV съезда КПСС»). Высохнув, шапка становилась строго квадратной. Продуманно гнутая кокарда и — домой, зёма! Оркестр! «Прощание славянки»!
Кокарева той осенью комиссовали: на плацу отстреливался от инопланетян, пытаясь поднять полк «в ружьё». А Юра Снегирёв стал бандитом, убили Юру на стрелке во время великой алюминиевой войны начала девяностых.
Кофе и вторая сигарета. На улице темно и тихо. Укоризненно смотрит в окно католический крест телеграфного столба.
Погиб Юра Снегирь, убили Юрку, лежал невостребованно в морге, пока Андрей с Ларой его не нашли. При нём имелось заявление на сдачу волыны, все братки с такими ходили для подстраховки. Из милиции по адресу отправили человечка, тот позвонил — никого — и ушёл. Ни записки, ни соседям не сообщил. Они уже не жили с Ларой, она хватилась, когда Юра пропал на две недели — не позванивал и не заходил. «И как это я его не похоронил? — удивлялся служащий покойницкой. — Больше десяти дней прошло, все уже захороненные, кто с ним поступил». Нас ждал — сказала Лара.
Кладбище на Шинников, Юрин одноклассник прячется за массивным деревянным крестом, чтобы не видеть Юру, гроб не закрывается — ступня большая, 48-й размер, разули Юру, гроб закрыли, пошёл к Богу Юра Снегирь босиком.
— Ну не ноги же ему ломать, — извинительно буркнул могильщик.
Юра лёг рядом с матерью, отцом и бабушкой.
— Вот и улетели Снегири… — вздохнул кто-то.
— Но Лара же осталась. И Варя…
— Лети, Снегирь! — плакал пьяный Андрей.
— Мы празднуем смерть друга… — оговорился на поминках «бригадир».
Прошли какие-то дни… Поехали к Ларе на огород, и на полу дачного домика, среди торжественных морковок и сухих грязных луковиц Андрей увидел Юркины фотографии — любительские, бледно-черно-белые, с загнувшимися уголками: их БРДМ, на броне солдатики с тонкими шеями. Случайно трезвый Кокарев в обнимку с ротным, немецкий город Вурцен. А вот Андрей с Юркой, пэша расстёгнуто, ремни на яйцах… Жимануло сердце.
— Что же ты, — повернулся к Ларе. — Забери, Варька вырастет, память об отце.
Она собрала равнодушно и сунула за печь.
Одеваясь в спальне и стараясь не скрипеть, Андрей Андреевич вспомнил их странный недолгий роман и то, как чуть не женился на Ларе спустя год.
Ночь на Рождество встречали в семье художников Краснощёковых, знакомых Лары. Красиво пьяная богема тусовалась у картин, восторженно цокая и одобрительно мыча: «Да, это вам не лягушек в жопу дуть… Талант, талант несомненный! Молодца, художница!» Картины не тронули: в душе Андрея копошилась угрюмая гадина. Днём мать Насти, хлёстко обозвав, запретила ему видеться с собственной дочерью.
— А давайте погадаем! — предложила радостная хозяйка.
Расставив по углам комнаты свечи и усевшись на пол, стали гадать.
На длинном волоске опустили в рюмку обручальное кольцо. «Если колечко звякнет — значит „да!“» Стали вопрошать. «А можно мне? — спросил Андрей, чувствуя лёгкое покалывание в груди. — А если не вслух? Я два раза, можно?» Разрешили.
«Лара меня любит?» — спросил-подумал. Нет. Не хочет двигаться колечко. «Моя Настя будет счастлива?» Раздался слабый мелодичный звон. Сердце Андрея бухнуло и благодарно разжалось.
Так, в шкафу кепки нет… и здесь нет. Не будить же Наташу…
После гадания гости с бокалами разбрелись по комнатам. Андрею захотелось одиночества. Сунулся на кухню, но там график Константинов впивался в губы искусствоведа Димы. В полутёмной бильярдной играли в фанты и пили. «Да не пей ты всё… оставь на донышке… утром протрешь… мешки под глазами…» — уговаривал творец творца у зеркала. «Как это — не пить? Шутишь? … Ну и морда… Это от пива, ага. Б…дь, брошу». — «Да ну. На руки посмотри. Это загар». — «А глаза — тоже загорали?» — «Да! Да! Это просто, как „Чёрный квадрат“ Малевича!»
В гостиной Андрея тормознула культурным разговором хозяйка: — кто вы? с Ларой? чем занимаетесь? «Перевожу… старушек через дорогу…» — еле вырвался. Вышел на балкон и увидел внизу целующихся на морозе Лару и румяного Краснощёкова.
«Славно, славно. Краснощеков ещё и рассказы для детей пишет, Лара говорила. Много про него говорила. Бездна талантов. Фейхтвангер — влажная щека по-немецки. Пусть теперь будет Красный вангер. Прощай, Лара».
На антресолях только бейсболка Андрея Андреевича обнаружилась. Синяя, с инициалами города Жёлтого Дьявола — little present. Так ни разу и не надел.
Летом 93-го работал в группе переводчиков у американских баптистов-миссионеров в детском лагере труда и отдыха. Взял Настёну — доверили биологическому отцу. Янки приехали в Сибирь как в Папуа — Новую Гвинею, с гитарой и регбийным мячом вместо зеркалец и бус. Однажды Андрея непрофессионально понесло. Стал говорить благодетелям, что Россия — страна глубокой христианской культуры, Достоевского цитировал. Переводчица Аня покраснела и шепнула по-русски: «Они не читали…»
Зачарованные дети две недели ходили за американцами и заглядывали в импортные рты. Что не мешало отдельным мальчикам и девочкам пить, курить, слушать блатной шансон и ласково материться. И симпатичная переводчица Аня ходила, проникнувшись словом божьим, а не только перевода для. Андрей немножко ревновал. Янки такие жизнерадостные, с гитарой (американский Бог — любитель кантри). Молодые, красивые. Пришли на дискотеку и поют: «Аллилуйя!» У двух штатовских барышень на очаровательных бугорках таблички: «грех»; «не трогать». Пару раз Андрей сопровождал девушек на прополку свеклы. Вырвав сорняк, мисс клали травинку бережно в междурядье и что-то шептали. Возможно, просили прощения.
В конце сезона чужеземцы щедро одарили всех — каждый получил по Библии и скромному презенту. Маленькой Насте досталась салфетка на журнальный столик, с легкомысленными карточными королями и дамами; отцу-переводчику — бейсболка. А самый дорогой подарок получила прекрасная Анюта — голубые джинсы! Джинсы из Америки! Аня зарделась, а все обзавидовались. В корпусе пакет благоговейно развернули, подарок извлекли… и выдох возмущения раздался за вздохом разочарования. И красивые славянские глаза стали не славянские, а Надежды Константиновны Крупской, читающей статью о базедовой болезни. Джинсы оказались дешёвыми китайскими! Такими же зауряд-штанами, что и на любом стихийном рынке! По двенадцать долларов за пару, торг уместен. В те далекие годы дорогие россияне ещё не представляли размеров китайской торговой экспансии. Не знали, что жёлтый брат уже дотянулся до статуи Свободы и потихоньку задирает исподнее.
«И это не единичный пример, — утешал Андрей Аню. — Три дня и три ночи тёр Алладин волшебную лампу, пока не увидел на потертом боку надпись: Made in China…»
Обнаружилась кепка, да не та. Отцовская. Серая в полоску, старая-престарая. Андрей Андреевич перевернул её, ткнулся лицом. Он помнил, как она пахла отцом, его потом и чем-то неуловимо близким. Приходил с завода поздно, пьяный и добрый, доставал из кармана медяки с табачными крошками, отдавал маленькому Андрею. И монетки пахли, и табаком крепко, а от отца машинным маслом и мастикой и кислым изо рта. Эта серая не пахла. Мама после смерти отца постирала. Зря.
Вот эту-то отцовскую кепку и надевал Андрей раз по случаю. Был такой с ним случай на последнем курсе. Рядом с домом и тогда строилось-перестраивалось, сосед во дворе встретил, домовитый приблатнённый Витёк: «Андрюх! давай вечерком пару досок ко мне на гараж утянем».
Андрей никогда не воровал. Стеснялся. Но и Витьку отказать — не поймут.
Как стемнело, надел мамину куртку, натянул до носика отцовский кепарь, снял и оставил очки: «Ма, закрой!» Мама вышла к двери и всплеснула руками: «Отец, отец, наш Андрюша воровать пошёл!..»
Они тянули длинные хлысты, и метров триста бежал за ними сторож и канючил: «Парни, ну не надо, парни!» — не решаясь приблизиться.
