Григорий Ширман - Зазвездный зов. Стихотворения и поэмы
(После папиной смерти я решила, с маминого разрешения, отнести в Литературный Музей его книги и автографы от других поэтов. Точно помню автограф С. Есенина папе, написанный простым карандашом, очень красивым мелким почерком. В Литературном музее эти материалы у меня взяли, даже не сказали «спасибо», а я и не знала, что нужно было взять хотя бы расписку.)
Почерк у папы был очень неразборчивый, как у всех медиков. Сначала стихи ему печатала машинистка, а затем он купил портативную пишущую машинку «Москва» и печатал свои произведения сам. Потом все мы, дети, научились печатать на этой машинке.
Счастливый период жизни продолжался до мая 1929 г., когда на даче в Быково умерла от дифтерита Тамарочка. Ее смерть была великим горем для моих родителей, они даже переехали с Арбата в Замоскворечье, на улицу Осипенко (Садовническую). Папа до конца своих дней не мог смириться с этой потерей. Похоронили Тамарочку на Ваганьковском кладбище, памятник поставили из белого каррарского мрамора. Мы с мамой очень часто ходили на могилку, а папа – никогда (если и ходил, мы об этом не знали).
Затем родились мы – трое детей: в 1930 г. – сын Владимир, горный инженер, кандидат технических наук (умер в 2011 г.), в 1935 г. – дочь Зоя, библиотекарь (сейчас проживает с семьей дочери в Канаде), в 1940 г. – я, Марина, инженер-энергетик. Детей папа очень баловал (особенно старших), чем мама была очень недовольна. Любимая папина фраза: «Ксеничка, сделай так, чтобы ребенок не нервничал». А «ребенку» было уже лет под двадцать.
Папу я помню полноватым, лысоватым, в очках в тонкой оправе, никогда не повышавшим голос. Даже дома он ходил в костюме – не в пижаме, не в халате. Костюмы были в основном коричневого цвета, только один – синий. (Из брюк этого синего костюма после войны мама сшила мне – первокласснице – школьную форму, а под фартуком была замаскированная заплатка.) Папа курил трубку (больше посасывал), набивал ее табаком «Золотое руно» – очень приятный запах, помню его до сих пор. Много пил воду «Боржом». Недалеко от нашего дома была аптека, где эта вода продавалась. Я часто бегала туда покупать папе эту воду и очень гордилась, что делала ему приятное.
Папа был настоящим врачом, всегда готовым прийти на помощь любому человеку по первому зову. Хорошо помню такой эпизод. Я с подружками прыгала на асфальте в «классики». Вдруг из нашей двери выбегает папа с каким-то мужчиной. У меня и сейчас эта картина перед глазами: папа полный, неуклюже бежит, на ходу засовывая в карман пиджака фонендоскоп. Клапан кармана ему мешает, он поправляет очки и бежит, чтобы оказать помощь больному ребенку. Как оказалось, посторонний человек, зная, что папа врач, попросил помочь его больному сыну с высокой температурой. Таких случаев было много, и воспринимались они как должное.
В войну, во время бомбежек Москвы, папа часто был дежурным врачом на станции метро «Маяковская».
В конце войны он получил на работе премию – большую бутыль рыбьего жира. Мама всё на нем жарила, особенно (сейчас даже страшно вспомнить) дрожжи. Они расплывались на сковороде и превращались в румяную лепешку. Тогда это было так вкусно! С тех пор я полюбила рыбий жир. Раз папа сказал: «Полезно!» – значит, полезно. И когда я ходила на каток в ЦПКиО им. Горького, папа, если был дома, лично давал мне столовую ложку рыбьего жира с корочкой черного хлеба с солью и был этим очень доволен.
После войны еще не было парового отопления, у нас стояла большая печка-«голландка» из белого кафеля. Папа любил стать к теплой печке спиной и греть руки сзади.
Папа был очень занят, но мы иногда ходили с ним на Пятницкую улицу (всегда только за ручку) в кондитерскую покупать шоколадную «бомбу». Или шли по ул. Осипенко, через Москворецкий мост, Красную площадь, по ул. Горького в магазин «Диета» – там на прилавке под стеклом лежали фазаны в перьях. Один раз он взял меня с собой к поэту Вере Инбер. Я только помню, что жила она в Столешниковом переулке, вход со двора. Квартира мне очень не понравилась – темная, много соседей, на лестнице (2-й или 3-й этаж) плохой запах… Зато потом мы зашли в магазин (как оказалось, «Вина-фрукты»), где пахло очень вкусно виноградом, и папа купил изюма (он несколько раз пытался бросить курить и поэтому иногда ел изюм).
Папа знал несколько иностранных языков: немецкий, французский, латынь, древнееврейский, а может быть и другие, просто негде было их применить. Я иногда, если папа был дома, его «эксплуатировала», чтобы не лазить в словарь. «Пап, как будет такое-то слово?» – «На каком языке?» Он не помнил, какой иностранный язык я изучала (и в каком классе я училась). Я получала ответ, и мне не надо было пользоваться русско-немецким словарем.
Брат учился уже в старших классах, а потом в Горном институте, и за ним часто заходили товарищи, чтобы пойти погулять. Но если в это время дома был папа, ни о каких прогулках не могло быть и речи: ребята с интересом слушали его размышления об истории, о смысле жизни, об искусстве. Он вел беседу так, чтобы молодежь участвовала в полемике. Ребята засиживались допоздна, пока в комнату не входила мама с ее «фирменной» фразой: «Граждане, пора спать!»
Очень нравился папе артист Александр Вертинский. Он вместе с мамой ходил на каждый концерт Вертинского, если не был занят. Но потом мама устала от этих частых походов, и папа взял на концерт меня (мне было лет десять). Я только помню, как Вертинский пел о «ласточках-гимназистках». Кроме того, папа ходил лечить дочек Вертинского, когда им было по пять-шесть лет. И говорил, что они очень послушные, а я – нет, хоть и старше их. Лечил папа и других известных людей. Например, в 1938 г. его вызывали к летчику А. Серову в гостиницу «Москва», а больной оказалась его жена, артистка В. Серова. Как рассказывала мама, отец восхищался Серовой как женщиной и говорил, что «ее кожа – как жемчуг».
Одним из любимых папиных стихотворений было «Выхожу один я на дорогу…» М. Лермонтова. Нравилась ему еще песня «Позарастали стежки-дорожки».
Мама говорила, что когда началось «дело врачей», она каждый день переживала – вернется ли ее муж с работы… К счастью, всё обошлось*.
В 1946 г. папа вернулся к творчеству (до этого почти 20 лет молчал), писал невероятно много, однако хотел не только писать, но и печататься. Ради этого вынужден был писать стихи на актуальные темы – о Ленине, Сталине, социалистическом строительстве… Это, конечно, отрицательно сказалось на его блестящей поэтике; даже стихи на личные темы уже мало напоминали прежнего поэта. Редакции журналов, издательства последовательно отказывали ему в публикациях. Папа воспринимал это болезненно и в последние годы очень замкнулся в себе.
В конце 1960-х гг., когда в квартире на ул. Осипенко начался ремонт, мой муж, Станислав Петрович Радошевич, обнаружил в дальнем углу коридорной антресоли огромный коричневый кожаный портфель, набитый бумагами. Это оказался папин архив: неизданный сборник «Апокрифы», множество стихов послевоенного времени, письма из редакций и издательств. Нечего и говорить, как мы обрадовались. Благодаря этой случайной находке мы теперь можем прочесть его изумительные «Апокрифы» и лучшие из послевоенных стихов.
Сейчас, по прошествии многих лет, я очень жалею, что так сравнительно мало общалась с папой (его не стало, когда мне было 16 лет). Для меня это был просто добрый, любящий и любимый отец. Я не осознавала, какой это был культурный эрудированный человек, талантливый поэт, к сожалению, не понятый и не признанный.
Умер Григорий Ширман от инсульта 4 июня 1956 г. Ему было всего 58 лет. Похоронен на Востряковском кладбище в Москве.
Я бесконечно благодарна издательству «Водолей», проявившему неподдельный интерес к творчеству моего отца. Поэт Илья Будницкий, литератор Владислав Резвый приложили немало сил для того, чтобы настоящее издание вышло в свет, за что я им искренне признательна.
Марина Радошевич
2011–2012
Василий Молодяков. «Огонь мой вспыхнет собственный, не чей-то…» Григорий Ширман – попытка портрета
На портрете кисти прославленного Константина Юона, созданном в конце 1926 года, – полноватый мужчина средних лет в круглых очках, с характерными семитскими чертами спокойного и уверенного лица, с крупными, сильными руками, сидящий в кресле у завешанной открытками или небольшими картинками стены и шкафа, заполненного книгами. Преуспевающий коммерсант эпохи нэпа? Владелец небольшого завода? Юрисконсульт государственного треста или Главконцесскома? Частнопрактикующий врач? Во всяком случае, человек достаточно просвещенный и состоятельный, чтобы заказать парадный портрет маститому и «дорогому» Юону.
Нет, это поэт 28 лет от роду, хотя он выглядит намного старше «паспортного» возраста и солиднее расхожего представления о поэте, тем более не обласканном властью. Это известный московский врач – один из вариантов приведенной выше догадки оказывается верен! – Григорий Яковлевич Ширман, выпустивший за один только 1926 год четыре больших сборника стихов (и подпольно издавший пятый) и решивший запечатлеть себя «для вечности». В почтительном послании портретисту оригинал не без иронии отозвался о своем изображении:
