Юрий Маслов - Военные приключения. Выпуск 3
Турки вывели на прорыв достаточно сил, но немало их оставалось еще и в ретраншементе. Поэтому они достаточно спокойно восприняли появление на фланге их укрепления небольшого отряда русских — батальона егерей. Разгоряченные общим достигаемым успехом, они собирались также по-молодецки расправиться и с этой жалкой кучкой гяуров. Но Воронцов, зная свои силы и увидав, что происходит перед турецким ретраншементом, решил действовать пока иначе. Расположив своих егерей рассыпным строем, он приказал открыть плотный ружейный огонь по янычарам так, чтобы им было не поднять головы, одновременно и выбивая защитников укрепления, и прикидывая, откуда его лучше штурмовать.
В главном же месте боя — у каре Племянникова — обстановка все обострялась. Наступала та минута боя, когда особенно значимо усилие каждого на весах общего успеха. Еще несколько минут торжества турецкой пехоты — и гибель русской армии станет неизбежной. Оторванная от баз, имея в своем тылу восьмидесятитысячную конницу крымского хана, она вся поляжет здесь, вся без остатка.
Военачальники главного каре — каре Олица — во главе с Румянцевым несколько мгновений как зачарованные смотрели на появившуюся перед их фронтом яростную толпу янычар во главе со своими знаменосцами. Но вот наконец и голос командующего, как освобождение от морока — успевшего и сумевшего за несколько кровавых секунд принять единственное, ведущее к победе и спасению, решение:
— Отсечь турок от лагеря картечью! Лишить их подкреплений!
Начальник артиллерии генерал-майор Мелиссино бросился выполнять приказ.
— Салтыкову ударить во фланги и тыл!
И на́рочные тотчас отправились к командиру русской конницы.
— Генерал Олиц! Для подкрепления Племянникова приказываю выделить первый гренадерский полк.
Потом, обернувшись, искоса посмотрел на принца Брауншвейгского — волонтера при его штабе, в начале боя все рвавшегося сразиться с турками, а сейчас как-то уже и не особенно жаждущего этого. Подмигнув принцу, Румянцев сказал ему обычным голосом:
— Теперь наше дело.
С этими словами, вскочив на коня, он бросился к полкам дивизии Племянникова. С маху влетев в толпу, Румянцев осадил скакуна и спрыгнул в самую гущу рукопашной. Выхватив из ножен шпагу, главнокомандующий закричал своему в расстройстве отступающему войску:
— Стой, ребята!
Громкий знакомый голос заставил остановиться ближайших к нему. На них натыкались другие, и скоро вокруг Румянцева оказалось достаточно людей, вновь вспомнивших о своем солдатском долге, для того чтобы заново начать отбиваться от янычар уже грудь в грудь, а не только способных подставлять свои спины под ятаганы. Бой принял новое ожесточение, ибо турки, поняв, кто этот генерал, столь быстро вернувший своих солдат для боя, отчаянно рвались к нему. Отбиваясь от наседавших на него янычар, командующий продолжал руководить:
— Солдаты! Разбирайтесь по ротам! Становись в каре! Слышите? Наши уже рядом!
Невидимые ими, им помогали егеря: ведя плотный ружейный огонь, они раз за разом сметали с флангового фаса ретраншемента всех тех, кто пытался в противовес им отбить их медленный неуклонный наплыв на укрепление. Наконец уже никто из турок не рисковал высунуть головы из-за бруствера, а егеря тем временем приблизились почти вплотную к валу. Крики турок, переходившие временами в захлебывающийся вой, крики, доносившиеся со стороны схватки с каре Племянникова, лучше всякого сигнала сказали Воронцову «Пора!» — и он повел батальон на штурм укрепления, доверившись штыку.
Как раз в этот момент первый гренадерский полк под командованием бригадира Озерова, отделившись от главного каре, в штыковой атаке опрокинул турецкую пехоту и пробился к Румянцеву. Пять минут гренадеры сдерживали янычар, с визгом и возгласами «Алла!» рвавшихся для последнего удара но разгромленному каре Племянникова. За эти пять минут, подчиняясь магии голоса и личному примеру главнокомандующего, раздробленные, растерзанные полки заново построились и приготовились к контратаке.
Снова раздался голос Румянцева:
— Солдаты! Товарищи! Вы видите, что ядра и пули не решили. Не стреляйте более из ружей, но с храбростию примите неприятеля в штыки!
С этими словами он подобрал с земли одно из многочисленных валявшихся там ружей.
— Вперед! — И стальной еж каре со штыками-иголками быстро покатился на начинающих терять запал янычар. Тяжелая русская конница, на рысях пришедшая к месту сражения, ударила по туркам с тыла. Те побежали. Не отставая, пехота на плечах отступающих ворвалась в укрепление, где его защитников уже добивали егеря Воронцова. Фортуна круто повернула свое колесо, и многие из тех, кто еще пять минут торжествовал победу над гяурами, так и не узнали, что уже в эти мгновения они были обречены, поскольку у них в тылу уже были русские снайперы.
По взятии этого укрепления османы почти уже и не сопротивлялись — началось повальное бегство. Турок долго и успешно преследовал кавалерийский отряд генерала Игельстрома. Уже у Дуная, когда неприятель, переполняя лодки, массами тонул, к реке вышел подоспевший в последнюю минуту корпус Баура, с ходу открывший ружейный и артиллерийский огонь. Егеря, как всегда, и на этот раз стреляли метко.
В этом бою роты Воронцова вообще отличились знатно — именно они, взяв на штык турецкое укрепление, отбили 40 орудий и два знамени, захваченные янычарами в ходе атаки на корпус Племянникова.
В ознаменование данных заслуг Воронцов семнадцатым во всей русской армии получил Георгия II степени. Вскоре он был произведен в полковники и назначен командиром 1-го гренадерского (лейб-гренадерского) полка, которым он командовал до своего выхода в отставку в 1776 году.
В 1788 году он поступает на дипломатическую службу и долгие годы будет Чрезвычайным российским послом в Лондоне. В 1806 году он окончательно расстался с государственной службой и вел частную жизнь. Умер он на восемьдесят восьмом году жизни, пережив многое и многих, многое и забывая, но всегда помня, как сквозь пороховой дым и визг картечи он вел веривших в него людей к победе.
Охота на ГергеяБурный 1848 год. Год революций и надежд, ожиданий и разочарований. Европа клокочет. Русским же посольствам, разбросанным по западноевропейским столицам, из Петербурга поступает циркуляр:
«…ни в Германии, ни во Франции Россия не намерена вмешиваться в правительственные преобразования, которые уже совершились или могли бы еще последовать… Пусть народы Запада ищут в революциях этого мнимого благополучия, за которым они гоняются. Пусть каждый из этих народов по своему произволу избирает себе тот образ правления, который признает наиболее ему свойственным, Россия, спокойно взирая на таковые попытка, не примет в них участия, не будет противиться оным… Она (Россия) не потерпит, чтобы чужеземные возмутители раздували в пределах ее пламя мятежа, чтобы под предлогом восстановления исчезнувших народностей покусились отторгнуть какую-либо из частей… единства Империи. Если наконец из хаоса всех политических переворотов, всех возбужденных ныне вопросов и взаимных прав, всех противоположных стремлений суждено возникнуть войне, то Россия в свое время рассмотрит, соответственно или нет ее выгодам вмешиваться и до какой именно степени в распри между тем и другим государством, тем и другим народом».
Но обстоятельства изменялись с завораживающей быстротой, и 28 апреля 1848 года последовал манифест:
«Смуты и мятежи на западе с тех пор не укротились. Преступные обольщения, увлекающие легкомысленную толпу обманчивым призраком такого благоденствия, которое никогда не может быть плодом своеволия и самоуправства, проложили себе путь на Восток в сопредельные нам, подвластные турецкому правительству, княжества Молдавское и Валахское, одно присутствие войск наших совместно с турецкими восстановило и удерживает там порядок. Но в Венгрии и Трансильвании усилия австрийского правительства, разрозненные другой еще войной с врагами внешними и внутренними в Италии, не могли доселе восторжествовать над мятежом; напротив, укрепясь скопищами наших польских изменников 1831 года и других разноплеменных пришельцев, изгнанников, беглых и бродяг, бунт развился там в самых грозных размерах».
Так писали. Конечно, нам, воспитанным на уж очень обструганных учебниках истории, сие читать весьма непривычно. Но ведь так же писали, так считали, в это верили, горячились, отстаивая! Поэтому примем к сведению и размышлению — ведь из песни слова не выкинешь. Для общего же панно, как известно, ценен каждый кусочек мозаики. Или теперь так уже не считают?
И еще один камешек в то же панно: Венгрия пользовалась в рамках Империи Габсбургов значительной самостоятельностью. Здесь целенаправленно искоренялось и омадьяривалось все, что имело несчастье быть невенгерским. Особенно это касалось русских, проживавших на территориях, примыкавших к Галиции. Они как-то традиционно приходили в упадок, служа разменной монетой большой политики и имперских склок. Дошло до того, что даже русские православные священники говорили проповеди по-венгерски (но уже в 1850 году в Мукачевской епархии русский язык был восстановлен). Что же касаемо иных славян — поляков — то они действительно в значительном количестве вливались в революционное войско венгров, вплоть до командования армиями и отдельными отрядами. Многие из них сделали ненависть к России своей профессией и судьбой, и найти их, готовых слетаться по первому зову, в эти годы можно было везде — от европейских столиц до Кавказа, где у Шамиля они также были боевыми командирами, воюя против ненавистных им русских. Поэтому, да и не только поэтому, разгоравшееся восстание в Венгрии начало лизать огненными языками живших здесь русских, как-то не рвавшихся поддерживать своих вчерашних угнетателей в их сегодняшнем свободолюбии и том самым подпадавших под дамоклов меч любой революции, провозглашающей: «Кто не с нами — тот против нас!»
