Семён Раич - Поэты 1820–1830-х годов. Том 2

И, возвратясь домой, не думая о сне,
       Правдин наедине,
       Как бы в жару недуга,
Сто раз читал записку друга
И прижимал ее к устам,
Давая волю течь слезам.

«Убит судьбою я неправой!
Разрушены мои мечты!
Знай, что когда прочтешь мою записку ты,
Мечинский далеко уж будет за заставой.
       Прощай, мой милый друг, прощай!
Меня везут в уездный город дальный.
       Там скоро кончу век печальный…
                               Не упрекай,
Что долг тебе отдать я средства не имею:
Я жизнью жертвовал для этого моею, —
В том честию клянусь! Змеянову сказал
       Всё, что лишь мог, на поединок звал,
Но он на всё твердил: „Безумство и нелепость!“
Я шпагу обнажил — и отвезен был в крепость.
Он рану вылечил, как слышал я потом.
Я уж сказал, к чему приговорен судом.
Здесь был я поражен еще ударом новым:
       Она уже за Остряковым.
       Итак, я Софьею забыт!..
Пусть небо счастием ее благословит…
       Но мне напоминают,
Что уж пора пуститься в путь.
Не скрою: слезы мне писать мешают.
Уж не увидимся. Прощай!.. Не позабудь!..»
Сел на софу Модест, и тихо зол целитель,
       Сердец тревожных усмиритель[203],
       Сон сладостный его склонил,
       И он записку уронил.

                    Прошло с десяток дней.
В палату барина отправя, мел Андрей
                    Покои, напевая:
                    «Молодка молодая…»
            «Поздравь меня, — я под судом
            И должен распрощаться с местом», —
Войдя, сказал Правдин. Андрею будто гром
            Отшиб язык. Он только жестом
Свой ужас выразил и стал с открытым ртом.
            «Поди ты к дядюшке скорее:
                         Ко мне его проси.
Да вот еще письмо на почту отнеси».
                         Правдин любил в Андрее
            Простой и откровенный нрав,
И позволял слуге читать нравоученья,
Когда случалося, что барин был неправ.
            Придя в себя от изумленья,
                      Спросил Андрей:
            «Какой бессовестный злодей
            Вас ввел в беду, Модест Петрович?»
— «Еще не знаю я; наверное, Ничтович,
Мой давний враг. Да, впрочем, я и сам
Доверчив был и откровенен слишком».
— «Вот то-то вы, сударь, ведь говорил я вам!
                      С моим дрянным умишком
Вернее вас смекнул, что в правде проку нет.
            Политикой живет весь свет.
Ну, мне не верили — так немцев и французов
Спросили бы. Они умом-то запаслись
Побольше нас. А вы… вы груздем назвались,
Так, по пословице, извольте лезти в кузов!»[204]
            — «Поди ж скорей! — сказал Правдин. —
Я груздь, и сознаю теперь свою ошибку».
            И долго он, оставшися один,
С печального лица не мог согнать улыбку.

            Лишь солнце вышло на восток,
Правдин, принарядясь, батистовый платок
            Опрыснувши парижскими духами,
            К министру в дрожках поскакал
            И твердыми вступил шагами
                         В приемный зал.
            Там, нянча грузные портфели,
Докладчики с лицом таинственным сидели;
Но колокольчика серебряного звук
                 Всех поднял с кресел вдруг,
И камердинер по паркету
Мелькнул чрез залу к кабинету.
Вошел на цыпочках и, появись опять,
На Правдина взглянул с лицеи приятным
                          И голосом чуть внятным
            Проговорил: «Вас приказал позвать».
            Модест вошел. «Садитесь,—
С улыбкой ласковой министр ему сказал.—
                      Вы, верно, удивитесь,
                              Что вас призвал
                              Я для допроса.
Что против этого мне скажете доноса?»
Тут встал министр, и, подойдя к окну,
Бумагу взял с него и подал Правдину.
            Нет подписи, числа и года.
            Написана французским языком;
Она была у нас в руках для перевода,
            Здесь сообщим его тайком:
            «Всегда быв подданным примерным,
                                 Всегда горя
                    К святыне олтаря
            Усердием нелицемерным,
Сиятельнейший граф, донесть решаюсь вам,
            Вам, как опоре твердой трона,
            Как исполнителю закона,
            О том, что слышал лично сам.
Неверие приметно возрастает
            В незрелых молодых умах
И гибелью всеобщей угрожает,
Всех благомыслящих давно волнует страх.
            Принять немедля должно меры,
            Чтобы столпов не подпилили веры
            Ее враги. Из них один,
            Советник отставной Правдин,
При мне осмелился над верою ругаться
И над усердьем к ней безбожно насмехаться.
            Я истину моих всех слов
            Присягой подтвердить готов,
Но с тем, чтоб вам одним был я известен.
В подобном деле ход законный неуместен.
            Явяся завтра утром к вам,
Еще бумагу я секретную подам».

Противу клеветы позвольте объясненье
            Мне вашему сиятельству подать.

Я вас призвал за тем. Прошу вас написать,
           Что можете, в опроверженье.
Садитесь здесь, к столу.

                                    За ширмами он сел.

Барон Ренар, для самых важных дел.

Проси.

                И член триумвирата,
            Друг Богатонова, кощей,
Роль вспомнивший свою доносчика-лжесвята,
            Начав поклоны от дверей,
Министра удивил своей спиною гибкой
            И, не заметя Правдина,
Вручил ему донос с приятною улыбкой.

            Еще на вас бумага подана.
И против этой вы, что можно, напишите.

Модест бумагу взял. Бледнее полотна
Вдруг сделался барон.

                               Ви, граф, мой извините,
                Мой так бумага написаль,
       Штоби один особа ваша зналь.
Не так, то мне назад бумага мой дадите.

                         Нельзя, барон.
            Наверно, вам известен тот закон,
            Который повелел, чтоб обвинитель
            Объявлен был тому, кого винят.
Вы знаете, что я законов исполнитель.
            Еще скажу, что вас приговорят
            К тому, чему другого подвергали,
                    Когда бы вы не доказали
Доноса вашего. Не я в том виноват.
А! Господин Правдин, да вы уж написали!
            Прочтите вслух.

                    Мой в этом деле праф.

                         Позвольте прежде, граф,
Чтобы сюда купец был призван Богатонов.
                 Произведя ему допрос,
         Уверитесь, как первый лжив донос.

Мой просит государь. Мой не знаваль законов.

Великий Петр сказал, что все должны их знать.
Он исключения не сделал для баронов.

Тут Богатонова министр велел призвать,
                     Который, ничего не зная,
За ерофеичем спокойно заседал
И третью чарочку капустой заедал.
                    Как будто казни ожидая,
                                Вошел он в кабинет
И уронил картуз со страху на паркет,
                               Дрожа всем телом.

Не правда ли, что я один лишь раз
          С бароном виделся у вас?

Когда вы, например, пришли ко мне за делом?
Так точно. Образ снять я со стены готов!

Что вам сказал тогда я об окладе?

            Я точно не упомню слов.
            Пусть места мне не будет в аде,
                    Коли солгу,
            Но сколько вспомнить я могу,
            Отеческий совет вы дали,
Чтоб более добра я ближнему творил.
Кажись, что вы, барон, им что-то тут сказали.

Что я еще о вере говорил?

Готов я, например, сквозь землю провалиться,
Ни слова более от вас я не слыхал.
                    Я присягну.

Не правду сказывал.

              Вот на! Хоть побожиться.
Обманщиком я сроду не бывал.

Полковник Остряков дал после свадьбы бал.
           Там виделся еще я раз с бароном,
Но более нигде мне не встречался он.

Что скажете, барон?

Он утвердительным ответствовал поклоном.

Барон в другом доносе прав:
У Острякова точно, граф,
О вас судил я слишком смело,
Корыстина вы защищали дело,
И я рассержен был…

                             И поделом.
            Сначала долго заблуждался,
            Но всё загладил я потом,
            В делах лишь тот не ошибался,
            Кто вовсе с ними не знаком.
Второй донос я у себя оставлю
В воспоминание, что ошибался я,
А первый в суд сегодня же отправлю.
            Барон! Вина тут не моя.