Антология - Поэзия Африки

Ждет меня
старый,
давно покинутый дом —
память
о позабытом детстве моем.
Песня, звучащая в сердце,
на самом дне,
свирель,
протяжно поющая,
стонущая во мне, —
дом,
где столько осталось
моих следов,
откуда ко мне долетает
безмолвный зов:
«Возвращайся!»

…С поля
отец приходил на закате.
Падал на хижину
знойный вечер.
Мать,
и братья мои,
и сестры
выбегали ему навстречу.
Помню,
даже младший братишка,
неуклюжий, смешной,
неловкий,
не умел говорить —
смеялся,
улыбался,
кивал головкой…
А потом
начинались сказки.
Голос бабушки
слаб, натужен.
Мы сидели, не шелохнувшись,
забывали про сон и ужин.

Помню руки ее большие
и лицо
в лиловых морщинках.
Море молодости
и света
жило в сказках ее старинных…
Мы засыпаем,
а сказка еще струится.
Тень тишины
упала на наши лица.
Сад засыпает,
птицы в саду засыпают,
лунная полночь
добрые сны посылает…
А поутру
свирель зовет за окном,
утро приходит
в старый, далекий дом…
Дом,
где столько осталось
моих следов,
откуда сегодня слышу
безмолвный зов:
«Возвращайся!»

Молчаливая Африка!
Жизнь,
принесенная в жертву
чужеземным богам,
земля,
орошенная
реками крови и пота,
изможденная,
горькая Африка,
кончилось время твое!
Начинается новая эра —
эра Сорванных Пут
и Разбитых Оков,
и Расправленных Плеч.
Слышу голос твой,
Африка,
дерзкий,
разгневанный голос.
В нем — горячее пение ветра
и гул прорастающих трав,
и живое дыхание рек,
и гром водопадов,
и удары морского прибоя,
и шелест опавшей листвы
под тяжелыми лапами льва.

Слышу голос твой,
Африка,
ясный,
отчетливый голос.
В нем —
мелодия песен
простого крестьянского поля,
и размеренный скрип
деревянного плуга,
и скрежет
неторопливых ручных жерновов,
превращающих зерна в муку.

Слышу голос твой,
Африка,
юный,
ликующий голос.
В нем —
призывы вождей,
и рокот народный собраний,
и биение наших сердец,
переполненных яростной кровью,
и сумасшедшая дробь
неукротимых тамтамов,
говорящих:
Свобода!
Свобода!
Свобода!
Свобода!

Ветер отчаянно бьет в паруса.
В море открытое парусник правит.
Время — шатер, и его продырявят
солнце, и звездная ночь, и гроза.
Эй, обернитесь назад, корабли!
На горизонте, у края земли,
старый моряк под флагами порта —
смятая фуражка,
ступни затекли;
смех словно саван,
холодный и желтый,
смотрят глаза
в океан распростертый…
Вам они смотрят вослед,
корабли!

Время прошло.
Нас навылет прожгло.
Нет больше моря, и ветра, и утра.
В раковинах
не найти перламутра.
Время — как сломанное весло.
Время — как высохшая река.
Нет тишины в зрачках старика.
Он наклоняется над погасшей
трубкой —
в ней пепел, боль и тоска.

…В ночь паруса разрывались в клочья.
Тучи спадали, словно кора,
когда мы вышли к порту
и ночью
бросили гулкие якоря.
Эй, моряки, спускайте трапы!
Неужели все это зря?
Неужели ночь провисит, как тряпка,
на перекрестке добра и зла?
Вскинуты на головы фуражки,
бушлаты черные на плечах.
Но хохот веселый смолк и зачах,
будто разбился о камень тяжкий.

Город, откройся,
разбей замки,
двери раскрой,
отодвинь засовы,
сбрось дремоту свою, полусонный,
протяни нам ладонь руки!
Дай эту ночь,
молчаливый порт!
Зажги все лампы в барах и лавках!
Пусть в ноздри ударит звериный запах,
пусть заструится огненный пот.
Если ты спрячешь себя от нас,
от бесшабашных наших желаний
в час непогожий, глухой и ранний, —
мы проклянем тебя в тот же час!

Старик вспоминает,
и падают слезы,
как с ветки листва,
и пепел
бессильно слетает
с трубки…
И альбатросы
крыльями плещут,
летят,
и цепкой сетью морщин
опутаны руки.

Время проходит,
и те, кто сменили нас,
будут, как мы,
бродить среди скорби и мрака.
В гавани горьких утрат
они бросят якорь,
и угнездится тоска
в расщелинах глаз.
Будет все —
и прибой прощанья,
и соль изгнанья,
и боль угасанья,
и пустота увяданья,
если не смогут с ходу порвать паруса,
остановить бесплодное ожиданье.

Кожа твоя горда белизной,
Кожа моя черна;
Дай мне руку, пойдем со мной,
Музыка грянет, звучна.
В одной гармонии соединим,
В песню одну сольем
Все, что в призыве моем звучит
И в зове звучит твоем.
Музыка в воздухе:
Слышат все,
Как, ненависть прочь гоня,
Звучат, сочетаясь,
Клавиш ночной
И клавиш белого дня.

Когда же мы рядом,
В тени стены,
В страхе или смятенье, —
Наши тени,
Как ночь, темны,
Одной становятся тенью.
Музыка в воздухе:
Видят все,
Как дерзновенно и смело
Одною гармонией сплетены
Облик черный
И облик белый.

Милая мама,
слава богу,
я уже прикончил нескольких вьетконговцев,
и белый капитан
сказал мне, что я молодец
и настоящий герой.
Но когда я убью гораздо больше,
то он представит меня к медали,
и когда я убью еще больше,
он поместит мое имя во всех газетах,
и ты будешь гордиться твоим родимым сыном,
всеамериканским героем всей Америки!
Здесь никто не упрекнет цветного, что он цветной,
поле боя усеяно трупами цветных.
Вы ведь знаете: Кассиус Клей не решился приехать,
но ваш сын — герой,
и, быть может, когда я убью кучу этих красных,
отсюда сообщат мою фамилию в Белый дом, —
быть может, Президент узнает мое имя,
быть может, он в один прекрасный день
самолично наградит меня орденом
и скажет, —
до чего горда Америка мною.
«Господь на вашей стороне, мой мальчик!»
И я щегольну своей медалью в своем родном городе,
в Детройте, в Ньюарке и в Алабаме, —
и я увижу черные тела в лужах крови,
и я вспомню Шарпевиль,
и я вспомню моих задушевных братьев во Вьетнаме.
Милая мама,
черная мама,
прости твоего черного мальчика во Вьетнаме!
Я не Кассиус,
прости,
я, понимаешь, не Мохаммед Али,
я твердо запомнил наконец,
что я
неутонченный,
необразованный,
неуклюжий
и т. д. и т. п.,
и все, что я делаю здесь,
я делаю для того только,
чтобы стать всеамериканцем,
культурным и окультивированным —
истинным сыном Америки;
ты знаешь это, мамочка, —
и, если бы не цвет кожи и не курчавые волосы,
я был бы парень хоть куда!
Впрочем, парик стоит всего лишь сто долларов,
а белолилейный крем «Беляночка» всего лишь пять долларов
банка!
И ежели это мерзопакостное снадобье не подействует вовсе,
лучше уж я околею здесь,
я предпочту,
мамочка,
лучше останусь здесь, в этой заморской могиле!
И ежели я помру здесь,
так и знай,
что я погиб за Америку,
за счастье быть сыном этой Земли Обетованной…
Но ежели я погибну, сражаясь,
скажем,
в Ньюарке,
или в Миссисипи,
или в Детройте,
или в Чикаго,
или в любом другом месте, которое ты назовешь,
мама, —
то ты уж пойми, дорогая,
что президент не назовет меня героем,
а мой белый капитан
не станет превозносить меня до небес.
Моей вдове не назначат пенсию,
и они скажут, что я из красных,
и они скажут, что было бы лучше,
если бы твоего черного сына убили во Вьетнаме.
Прости,
мама,
я знаю,
что я тупой,
неразумный,
невоспитанный грубиян и т. д. и т. п.
Я знаю все это,
и мне
совершенно точно известно,
почему именно
я должен
помогать здесь моим соотечественникам
в осуществлении плана
истребления цветных.
Не плачь обо мне,
черная мама,
не оплакивай мой американизм и т. д. и т. п.
Горе Америке! Джазы ее грохочут,
их громыханья и возгласы
не прерываются ни на мгновенье,
и дыхание их донеслось до Хиросимы,
их лопотание и гром реют над Африкой, —
вспомни, мама,
что они визжат везде и всюду, где есть наши братья,
и тебе теперь
превосходно известны все резоны,
всякие там отчего и почему,
И на кой ляд,
прошу прощения,
милая мамочка,
ваш черный малыш
обязан убивать здесь как можно больше цветных!
Видишь ли, мама,
я здесь сражаюсь за свободу,
сражаюсь во имя божие,
видишь ли,
я храбро сражаюсь здесь с красными,
знаешь ли,
я здесь слышу,
как свистят пули,
и я снова должен проводить в жизнь
расширенные наметки по истреблению цветного населения.
Милая мама,
я, право же, предпочту погибнуть здесь,
в этой заморской могиле,
нежели околеть где-нибудь в Нью-Йорке,
и вообще
ты, конечно, поймешь, почему это у меня такое странное желание!
Ну а ежели ты меня не захочешь понять,
так, может, и впрямь
твой родной сын — грубиян невоспитанный,
чурбан совершеннейший,
неблагодарный остолоп
и т. д. и т. п.!
И к тому же еще самый разнегодный негодяй
изо всех,
что носят солдатский мундир!
Да будет тебе земля пухом, милая мамочка!
Покойся с миром, —
знаешь ли,
я здорово уважаю всех тех,
которые отдают свою душу господу
у себя дома,
в собственных своих постелях,
в наших старых-престарых американских городах!

Ваш любящий сын,
Грубиян Невоспитанный,
Остолоп Неблагодарный
и т. д. и т. п.!