Антология - Поэзия Латинской Америки

Это утро набухло бурей,
рвущейся из жаркого сердца лета.

Колышутся, словно прощальные платочки,
белые тучи в руках бродячего ветра.

О наше влюбленное молчанье бьется
огромное сердце тревожного ветра.

Чудесным оркестром гудит в деревьях
колокол ветра, полный бурь и песен.

Ветер крадет опавшие листья,
швыряет птиц, как живые стрелы.

Листва взлетает, как желтое пламя,
как металл невесомый, как волна без пены.

И тонет в буре корабль поцелуев,
сраженный неистовым ветром весенним.

Я люблю тебя здесь,
Где в темных соснах запутался ветер,
Где мерцает луна над волной бродячей
И тянутся дни, похожие друг на друга.

Танцуют в тумане неясные тени.
Чайка горит серебром на фоне заката.
И парус порой. И высокие-высокие звезды.

Черный крест корабля.
Одинокий,
Прихожу на заре и даже в душе своей чувствую влажность.

Шумит и снова шумит далекое море.
Это гавань.
Здесь я люблю тебя.

Здесь я люблю тебя, и напрасно тебя горизонт скрывает.
Я люблю тебя даже среди этого холода.
Порою плывут поцелуи мои на тяжелых больших кораблях.
Корабли эти рвутся туда, куда им вовек не доплыть.
Мне кажется, я так же забыт, как этот проржавленный якорь.
Как печалей причал. К нему пришвартован лишь вечер.

Как устала моя бесполезно голодная жизнь!
Нет у меня того, что люблю я. Ты так далеко.
С горечью вижу, как лениво спускаются сумерки.
Но тут надвигается ночь и петь для меня начинает.
Луна заставляет кружиться и сны и мечты.

На меня твоими глазами смотрят огромные звезды.
Я люблю тебя — и поэтому темные сосны
Поют на ветру твое имя бубенцами иголок.

Я могу написать этой ночью стихи бесконечной печали.

Написать, например: «Этой звездною ночью
лихорадит далекие синие звезды».

Ветер ночи кружит в небесах и поет.

Я могу написать этой ночью стихи бесконечной печали.
Я любил ее: по временам и она меня тоже любила.

Вот такою же ночью, как эта, ее обнимал я.
Сколько раз я ее целовал под открытым для вечности небом.

Любила она меня; по временам я любил ее тоже.
Да и как не любить было эти большие прямые глаза?

Я могу написать этой ночью стихи бесконечной печали.
Подумать — она не со мной. Ощутить, что ее потерял я.

Слышать эту огромную ночь — без нее она стала огромней,
И росою на пастбище падает на душу стих.

Ну и что ж, что любовью не мог я ее удержать?
Этой звездною ночью она не со мною.

Это все. Чей-то голос поет вдалеке. Вдалеке.
Но душа не смиряется с тем, что ее потерял я.

Я ищу ее взглядом, как будто хочу подойти к ней.
Сердце ищет ее, а она не со мною.

Такая же ночь, и белеют под нею все те же деревья.
Мы тоже ведь были тогда, но уже мы — не те.

Не люблю ее, нет, но, быть может, люблю.
Так любовь коротка, так огромно забвенье.

Потому что в такую же ночь я ее обнимал,
душа не смиряется с тем, что ее потерял я.

Хоть это последнее горе, которое мне причиняет она,
и это последние строчки, которые я ей пишу.

Так случилось, что я устал быть человеком.
Я захожу в ателье и в кино
скучный, непроницаемый, как тряпочный лебедь,
плавающий в луже мочи и пепла.
Ароматы парикмахерских вызывают у меня потоки слез.
Я хочу одного — отдохнуть, словно камень.
Я хочу одного — не видеть ни учреждений, ни аптек,
ни парков, ни магазинов, ни лифтов.
Так случилось, что у меня устали ноги и ногти,
и моя кожа и моя тень устали.
Так случилось, что я устал быть человеком.
И все же я был бы рад
до смерти напугать нотариуса сорванной лилией
или прихлопнуть монашку своим собственным ухом.
Было бы просто прекрасно
бродить по улицам, размахивая зеленым ножом,
и кричать, кричать, пока не замерзнешь.
Я не хочу прозябать корневищем в потемках,
которое дрожит, и тянется, и дергается во сне,
ползет вниз, в мокрые недра земли,
все впитывая, обо всем думая и обедая каждый день.
Зачем мне столько несчастий?
Я не хочу больше быть могилой и корнем,
подземельем, мертвецами набитым подвалом,
не хочу леденеть о тоски, умирать от горя.

Я прохожу спокойно, глазастый, обутый в ботинки,
гневный и забывающий про свой гнев,
прохожу, пересекаю конторы и ортопедические кабинеты.
И дворы, где на проволоке болтается просыхающее белье —
рубашки, кальсоны и полотенца, и все они плачут
медленными грязными слезами.

День омраченный падает с колоколен,
будто бы вдовье трепещущее покрывало.
Этот цвет, эта дрема
уходящих в землю черешен,
это струенье дыма, наплывающего бесконечно
и меняющего окраску влаги и поцелуев.
Я не знаю, понятно вам это?
Ночь нисходит, поэт одинокий
слышит осени конский топот;
и, растоптаны, листья страха шелестят в глубине артерий.
В небе — что-то густое, точно язык воловий,
некоторая неясность в небе и в атмосфере.

Все возвращается на свое место:
неизбежные адвокаты,
руки, бутыли с маслом,
словом — все признаки жизни и прежде всего кровати,
полные влаги кровавой;
грязные уши подслушивают сокровенные тайны людские,
убийцы по лестницам сходят,
но дело не в этом, а в старом галопе осени старой;
осени старая лошадь скачет своей дорогой.
Осени старая лошадь с красною бородою,
на губах — пена,
а за осенью — дух океана
и блуждающий запах могильного тлена.
Эти дни, что с небес ниспадают, как пепел,
этот пепел, который должны разнести по земле голубки,
это нити, сплетенные забытьем и слезами,
это время, дремавшее долгие годы под колоколами,
эти ветхие платья,
эти женщины, видящие, как падают снежные хлопья,
эти черные маки, взглянув на которые, люди прощаются с жизнью, —
все мне падает в руки, которые я подымаю
к дождливому небу.

Вы спросите: где же сирень,
где метафизика, усыпанная маками,
где дождь, что выстукивал слова,
полные пауз и птиц?
Я вам расскажу, что со мною случилось.

Я жил в Мадриде, в квартале, где много колоколен,
много башенных часов и деревьев.
Оттуда я видел
сухое лицо Кастилии:
океан из кожи.

Мой дом называли «домом цветов».
Повсюду цвела герань.
Это был веселый дом
с собаками и с детьми.

Помнишь, Рауль?[286]
Помнишь, Рафаэль?
Федерико, ты под землей, ты помнишь балкон?
Июнь метал цветы в твой рот.

Все окрест било громким:
горы взволнованных хлебов,
базар Аргуэльес и памятник,
как чернильница, среди рыбин.
Оливковое масло текло в жбаны.
Сердцебиение ног заполняло улицы.
Метры, литры. Острый настой жизни.
Груды судаков. Крыши
и усталая стрелка на холодном солнце.
Слоновая кость картошки,
а помидоры — до самого моря.

В одно утро все загорелось.
Из-под земли вышел огонь,
он пожирал живых.
С тех пор — огонь,
с тех пор — порох,
с тех пор — кровь.

Разбойники с марокканцами[287] и самолетами,
разбойники с перстнями и герцогинями,
разбойники с монахами, благославлявшими убийц,
пришли,
и по улицам кровь детей
текла просто, как кровь детей.

Шакалы, от которых отступятся шакалы,
гадюки — их возненавидят гадюки,
камни — их выплюнет репейник.
Я видел, как в ответ поднялась кровь Испании,
чтобы потопить вас
в одной волне
гордости и ножей.