Александр Городницкий - И вблизи и вдали
Создавая песни для фильмов и спектаклей, уже упомянутых и многих других ("Недоросль", "Точка, точка, запятая", "Красная шапочка" - всего и не перечислишь), Юлий Ким успешно сотрудничал с известными композиторами - Владимиром Дашкевичем, Геннадием Гладковым и другими. Для меня, однако, всегда оставалось загадкой, как они пишут мелодии - ведь все его песни уже содержат музыкальную пружину.
В ту пору смутного безвременья, которой, казалось, не будет конца, Юлий Ким писал не только за "Ю.Михайлова", но и за себя. Это были едкие, горькие обличительные песни, где улыбчивые театральные маски были сброшены. Такие, например, как песня "Четырнадцати лет пацан попал в тюрьму", посвященная его тестю Петру Якиру, или беспощадная по своей точности песня, где отражена попытка брежневско-сусловской администрации незаметно, шаг за шагом, снова втащить на опустевший пьедестал статую "величайшего гения всех времен и народов": "А как у нас по линии марксизма? - Ленин-гений, Сталин – покамест нет". Именно колючие песни Кима в те времена, вместе с песнями Галича, легли в основу "магнитофониздата", крамольного не менее, чем "самиздат".
Прошли годы, а число веселых песен у Юлия Кима не убывает. Хотя на смену официальным гонениям пришло, как будто, достойное признание. (Хорошо, что при жизни, это у нас бывает редко - достаточно вспомнить Высоцкого или Галича). Вышла первая пластинка с его песнями. Пьесу Кима "Ной и его сыновья" поставил Московский драматический театр имени Станиславского. Ставятся и другие спектакли по его пьесам. Вышли из печати большая книга, сборники стихов и песен. Сам автор, не мыслящий жизни без театра, успешно работает с новым театром-студией "Третье направление", инсценирующим авторские песни. Кима, однако, не купишь. Острота и непримиримость его сатиры остаются прежними. Он и в ненадежную для России пору кажущейся вседозволенности и гласности ухитряется писать такие песни, от которых у бывалых слушателей и сейчас холодок по спине пробегает. Так в самом начале "эпохи гласности", когда А. Д. Сахаров еще был в ссылке в Горьком, Ким написал веселую "детскую" песенку про Машу, не верящую в бодрые речи "прозревших" бюрократов и постоянно твердящую: "Да, а бедный чижик, он все сидит в клетке, не поет, не скачет - плачет". Несколько позднее появилась "бодрая" песенка о возможной завтрашней судьбе энтузиастов перестройки: "Встанешь с видом молодецким, обличишь неправый суд - и поедешь со Жванецким отбывать чего дадут".
И, наконец, уже совсем недавно приобрели широкую известность созданные им сатирические песни "Открытое письмо Пленуму Союза писателей РСФСР", печально известному своими откровенно антисемитскими декларациями и "Письмо Великого московского князя литовской княгине", где высмеиваются бесплодные потуги центрального правительства удержать Литву от отделения.
Песни эти лишний раз показали, что уничтожающая сила смеха во много раз сильнее десятков серьезных обличительных статей. Приведу только один пример: песня "Открытое письмо…" кончается такими строчками:
А вам скажу, ревнители России,
Вы приглядитесь к лидерам своим:
Ваш Михалков дружил со Львом Кассилем,
А Бондарев по бабке - караим.
Не прошло и месяца со дня первого исполнения этой песни, как Наум Коржавин позвонил по телефону из США одному из своих московских друзей и спросил, правда ли, что Юрий Бондарев по бабке - караим…
Когда думаешь о том, что отличает авторскую песню от других форм поэзии, то приходит в голову, что автору песен для того, чтобы его слушали (ведь могут и не захотеть слушать!) совершенно недостаточно быть только одаренным поэтом и музыкантом или исполнителем. Надо еще обязательно быть личностью. Интересной для окружающих. Чтобы позиция того, кто поет, была небезразлична для других. Чтобы ему верили. Так вот, Юлий Ким - личность. Как Александр Галич, как Булат Окуджава, как Владимир Высоцкий. И это очень важно для нас - его современников. Поэтическая основа авторской песни многогранна. Песни Окуджавы и Новеллы Матвеевой - это лирические монологи с, как правило, серьезной драматической интонацией разговора. Песни Галича, Высоцкого и Кима - это прежде всего театр. Что же отличает песенный театр Кима от театра Галича и Высоцкого? В первую очередь смех с его многообразными оттенками, точно прописанные автором. Почти все герои его песен вызывают улыбки. Вот только улыбки эти разные. От сочувственной доброй сердечной улыбки, которую рождают незадачливый герой песни "Сенсация", схваченный инквизиторами Галилей или наивные, но героические персонажи песни "Мы с ним пошли на дело неумело" до презрительной ухмылки, которой только и могут быть удостоены тупоголовые начальники, вплоть до "верхнего эшелона", палачи, сексоты, воинствующие бюрократы и мещане, подхалимы и алкаши. Чего стоит хотя бы один его знаменитый "Казачок", где танцуют две страшненькие "великие тени", обмениваясь на ходу под веселенький припев "Джан-джан-джан, чок-чок-чок" богатым опытом репрессий и подавления ("Дорогой Леонид, ты меня послушай: если есть аппетит, ты бери и кушай".)
Но Юлий Ким - не только мастер сатиры. Он автор многих "серьезных", глубоко лирических и даже трагических песен. И в них его поэтический почерк отличается точным ощущением внутренней гармонии слов, безошибочным вкусом, моцартовски легким мастерством. Диапазон этих песен также широк: от грустной песенки безнадежно-одинокого Петрушки и лирического гимна пушкинскому лицею до трагического "Реквиема", от которого сжимается горло ("Не собирай посылки, мама"). И в этой последней песне опять почти неуловимая и точная по своему вкусу стилизация под народную "зековскую" песню, которая только одна и может позволить себе роскошь обойтись порой без рифмы.
Диапазон литературных возможностей этого человека порой кажется безграничным. Одна из его последних работ в театре - музыкальное представление в двух частях "Московские кухни". Здесь в свойственной художнику лукаво-улыбчивой манере излагается совсем не смешная, драматичная и героическая история "освободительного движения" московской интеллигенции, возникшего в начале шестидесятых и беспощадно подавленного брежневско-андроповской системой к концу семидесятых. Со своими героями, своими отступниками, своими палачами и злодеями. Это, по существу, .первое значительное театральное произведение, посвященное диссидентам. Его прекрасно реализовал театр-студия "Третье направление". Действие, которое начинается с улыбки, кончается героическим реквиемом памяти павших и, к сожалению, недостаточно широко до сих пор известных героев этой эпохи "недавнего прошлого", которое грозит нам повторением в "недалеком будущем".
Глядя на Кима сейчас, в начале девяностых годов, трудно поверить, что ему уже за пятьдесят: он так же непроницаемо молод внешне, в нем все тот же электрический заряд энергии и таланта, все то же силовое поле солнечной улыбки и разящего как молния смеха. Когда-то, много лет назад, от имени одного из своих литературных героев Юлий Ким написал песню с таким припевом: "Белеет мой парус, такой одинокий, на фоне стальных кораблей". Пожелаем попутного ветра этому парусу в наши грозящие штормовыми прогнозами дни - он указывает нам верный курс…
Михаил Анчаров
Нельзя себе представить эпоху поющих "шестидесятых" и без Михаила Анчарова, о котором в последнее время незаслуженно забыли.
Теперь, когда прошла мода на пение под гитару на московских кухнях и у таежных костров, когда сам собой умер запретный еще недавно "магнитофониздат", а пластинки с песнями Галича, Кима и Высоцкого заполнили прилавки магазинов, когда авторская песня во многом стала уже историей, настало время оглянуться назад и послушать как по-новому звучат старые песни. "Старая песенка - новый звук", как пророчески написал когда-то еще молодой в ту пору Михаил Анчаров. Шумная волна неслыханной прежде популярности авторской песни миновала, уступив место другим модным увлечениям, миновала, оставив несколько имен, в числе которых имя Михаила Анчарова…
С Анчаровым и с его песнями я впервые познакомился в 1963 году, когда во время очередной командировки в Москву через каких-то знакомых случайно попал на одно из частых в те поры песенных сборищ в непривычно просторную квартиру потомков Григория Ивановича Петровского, председателя большевистской фракции Государственной Думы, в печально известный "Дом на набережной", населенный зловещими тенями убивавших и убиенных.
"Ну где этот ваш мальчик из Ленинграда?" - услышал я голос в передней, и в комнату шагнул плотный, как борец, черноволосый, коротко стриженый мужчина с правильными чертами лица и внимательными, часто моргающими глазами.
Из всех его песен тогда я знал только приписываемую ему, ставшую уже народной "От Москвы до Шанси", а в этот вечер я впервые услышал сразу же полюбившиеся мне "МАЗы", "Органист", "Тихо капает вода - кап, кап" и многие другие. Яростная экспрессия этих песен на фоне мужественного облика их автора, опаленного пороховым дымом великой войны (я подумал, что он и моргает часто от того, что глаза были раньше обожжены) и его рассказов о парашютно-десантных войсках, где он вроде бы служил в конце войны, произвели на меня сильнейшее впечатление. У Анчарова была удивительно обаятельная, уже утраченная ныне, "цыганская" темпераментная манера исполнения. В сочетании с сильным низким "подлинно мужским" голосом она придавала особый колорит его песням. Да и гитара в его руках была старинная, инкрустированная, как мне тогда показалось, каким-то серебром и перламутром, чуть не из прошлого века. Мы подружились, и он дал мне прочесть рукопись только что написанной и еще не опубликованной своей повести "Теория невероятности", которую никто тогда не хотел печатать. Первые же ее строки вызвали у меня скептическую улыбку недоумения. Повесть начиналась так "Недавно я влюбился. Я совсем юный - мне сорок лет". "Вот старый хрен, — подумал я (мне тогда было неполных тридцать), — он еще влюбляется!" В его-то возрасте! И не стыдно ему об этом писать!" Повесть, однако, захватила меня почти так же, как песни. Была в ней какая-то стихийная сила личности яркой, мятущейся и нестандартной, не вписывающейся в привычный мне стереотипный уклад. Впрочем, сам Анчаров только начинал тогда свое литературное поприще, считал себя прежде всего художником, жил в писательском доме в Лаврушинском переулке, в квартире своей тогдашней жены Джои Афиногеновой, был, как выяснилось, скор на выпивку и кулак, и писал песни.
