Данте Алигьери - Божественная комедия

Когда твой Карл, прекрасная Клеменца[1248],
Мне пролил свет, он, вскрыв мне, как вражда
Обманет некогда его младенца,[1249]

Сказал: «Молчи, и пусть кружат года!»
И я могу сказать лишь, что рыданья
Ждут тех, кто пожелает вам вреда.

И жизнь святого этого сиянья
Опять вернулась к Солнцу,[1250] им полна,
Как, в мере, им доступной, все созданья.

Вы, чья душа греховна и темна,
Как от него вас сердце отвратило,
И голова к тщете обращена?

И вот ко мне еще одно светило[1251]
Приблизилось и, озарясь вовне,
Являло волю сделать, что мне мило.

Взор Беатриче, устремлен ко мне,
В том, что она с просимым согласилась,
Меня, как прежде, убедил вполне.

«Дай, чтобы то, чего хочу, свершилось,
Блаженный дух, — сказал я, — мне явив,
Что мысль моя в тебе отобразилась».

Свет, новый для меня, на мой призыв,
Из недр своих, пред тем звучавших славой,
Сказал, как тот, кто щедрым быть счастлив:

«В Италии, растленной и лукавой,
Есть область от Риальто до вершин,
Нистекших Брентой и нистекших Пьявой;[1252]

И там есть невысокий холм[1253] один,
Откуда факел снизошел, грозою
Кругом бушуя по лицу равнин.[1254]

Единого он корня был со мною;
Куниццой я звалась и здесь горю
Как этой побежденная звездою.

Но, в радости, себя я не корю
Такой моей судьбой, хоть речи эти
Я не для вашей черни говорю.

Об этом драгоценном самоцвете,[1255]
Всех ближе к нам, везде молва идет;
И прежде чем умолкнуть ей на свете,

Упятерится этот сотый год:[1256]
Тех, чьи дела величьем пресловуты,
Вторая жизнь[1257] вослед за первой ждет.

В наш век о ней не думает замкнутый
Меж Адиче и Тальяменто[1258] люд
И, хоть избит, не тужит ни минуты.

Но падуанцы вскорости нальют
Другой воды в Виченцское болото,
Затем что долг народы не блюдут.[1259]

А там, где в Силе впал Каньян, есть кто-то,
Владычащий с подъятой головой,
Кому уже готовятся тенета.[1260]

И Фельтро оросит еще слезой
Грех мерзостного пастыря, столь черный,
Что в Мальту[1261] не вступали за такой.

Под кровь феррарцев нужен чан просторный,
И взвешивая, сколько унций в ней,
Устал бы, верно, весовщик упорный,

Когда свой дар любезный иерей
Преподнесет как честный враг крамолы;
Но этим там не удивишь людей.[1262]

Вверху есть зеркала (для вас — Престолы),
Откуда блещет нам судящий бог;
И эти наши истины глаголы».[1263]

Она умолкла; и я видеть мог,
Что мысль она к другому обратила,
Затем что прежний круг ее увлек.

Другая радость,[1264] чье величье было
Мне ведомо, всплыла, озарена,
Как лал, в который солнце луч вонзило.

Вверху весельем яркость рождена,
Как здесь — улыбка; а внизу мрачнеет
Тем больше тень, чем больше мысль грустна.[1265]

«Бог видит все, твое в нем зренье реет, —
Я молвил, — дух блаженный, и ничья
Мысль у тебя себя украсть не смеет.

Так что ж твой голос, небо напоя
Среди святых огней,[1266] чей хор кружится,
В шести крылах обличия тая,

Не даст моим желаньям утолиться?
Я упредить вопрос твой был бы рад,
Когда б, как ты в меня, в тебя мог влиться».

«Крупнейший дол, где волны бег свой мчат, —
Так отвечал он, — устремясь широко
Из моря, землю взявшего в обхват,

Меж розных берегов настоль глубоко
Уходит к солнцу, что, где прежде был
Край неба, там круг полдня видит око.[1267]

Я на прибрежье между Эбро жил
И Магрою, чей ток, уже у ската,
От Генуи Тоскану отделил.[1268]

Близки часы восхода и заката
В Буджее и в отечестве моем,[1269]
Согревшем кровью свой залив когда-то.[1270]

Среди людей, кому я был знаком,
Я звался Фолько; и как мной владело
Вот это небо, так я властен в нем;

Затем что не страстней была дочь Бела,
Сихея и Креусу оскорбив,[1271]
Чем я, пока пора не отлетела,

Ни родопеянка, с которой лжив
Был Демофонт,[1272] ни сам неодолимый
Алкид[1273], Иолу в сердце заключив.

Но здесь не скорбь, а радость обрели мы
Не о грехе, который позабыт,
А об Уме, чьей мыслью мы хранимы.

Здесь видят то искусство, что творит
С такой любовью, и глядят в Начало,
Чья благость к высям дольный мир стремит.

Но чтоб на все, что мысль твоя желала
Знать в этой сфере, ты унес ответ,
Последовать и дальше мне пристало.

Ты хочешь знать, кто в этот блеск одет,
Которого близ нас сверкает слава,
Как солнечный в прозрачных водах свет.

Так знай, что в нем покоится Раава[1274]
И, с нашим сонмом соединена,
Его увенчивает величаво.

И в это небо, где заострена
Тень мира вашего,[1275] из душ всех ране
В Христовой славе принята она.

Достойно, чтоб она среди сияний
Одной из твердей знаменьем была
Победы, добытой поднятьем дланей,[1276]

Затем что Иисусу[1277] помогла
Прославиться в Земле Обетованной,
Мысль о которой папе не мила.[1278]

Твоя отчизна, стебель окаянный
Того, кто первый богом пренебрег[1279]
И завистью наполнил мир пространный,

Растит и множит проклятый цветок,[1280]
Чьей прелестью с дороги овцы сбиты,
А пастырь волком стал в короткий срок.

С ним слово божье и отцы забыты,
И отдан Декреталиям весь пыл,[1281]
Заметный в том, чем их поля покрыты.[1282]

Он папе мил и кардиналам мил;
Их ум не озабочен Назаретом,
Куда раскинул крылья Гавриил.[1283]

Но Ватикан и чтимые всем светом
Святыни Рима, где кладбище тех,
Кто пал, Петровым следуя заветам,

Избудут вскоре любодейный грех».[1284]