Коллективный сборник - Советские поэты, павшие на Великой Отечественной войне

Ты существуешь. Это так же точно,
Как то, что из земли растет трава.
Как траектория. Как дважды два.
Как вывод после двоеточья.

Пусть бьется мой несовершенный ум
О грани человечьего познанья,
Как муха, заключенная в стакане,
Как полны океана в трюм.

Пусть я исчезну, ничего не завершив,
Пусть, как слепец, блуждающий по кругу,
Я упаду под окрики и ругань.
Но ты — останешься. Ты будешь вечно жив
Как центр тяжести. Как радиус. Как корень
Ты существуешь. Это — априори .

Писать тебе. Писать всю ночь. И знать,
Что голос мой тебе не очень нужен.
Что день твой мал и до минут загружен
И некогда тебе стихи мои читать.

И все-таки писать. И думать — вероятно,
Ты переехал, ты уже не там,
И дом не тот, и улица не та,
И мой конверт ко мне придет обратно,
И буду почерк свой в тоске не узнавать,
И, запинаясь, ставить знаки препинанья,
И буквы обводить, и плакать от сознанья,
Что не найду тебя. И все-таки опять
Весь день, всю ночь — пускай бесцельно это –
Я не могу с тобой не говорить,
Как не могу не думать и не жить,
Как не могу не ожидать ответа
Всегда, всю жизнь, не в силах променять
Ни на какие сытые забавы
Голодное, но радостное право
Мечтать, надеяться и безнадежно ждать.
Истлеет лист. Умрут слова и даты.
Но звезды, замыслы и бытие само
Останутся, как вечное письмо
Тебе, ненайденному адресату.

Всё резче графика у глаз,
Всё гуще проседи мазня,
А дочь моя не родилась,
И нету сына у меня.

И голос нежности моей
Жужжит томительно и зло,
Как шмель в оконное стекло
В июльской духоте ночей.

И в темноте, проснувшись вдруг,
Всей грудью чувствовать — вот тут –
Затылка невесомый пух
И детских пальцев теплоту…

А утром – настежь! – окна в сад!
И слушать в гомоне ветвей
Невыдуманных мной детей
Всамделишные голоса.

Состав, задыхаясь, под арку влетит,
Навстречу рванутся и окна, и гомон,
И холод, и хохот. И кто-то навзрыд
Заплачет. И все это будет знакомо,
Как в детстве, в горячке. Ведь так на роду
Написано мне по старинной примете –
И то, что тебя я опять не найду,
И то, что меня ты опять не встретишь.
И лица. И спины. И яркий перрон.
И кто-то толкает меня. Громогласен
Гудок паровозный. И это не сон,
Что нету тебя. И приезд мой напрасен.
Клубясь и вращаясь, прокатит вокзал,
Сверкание залов и темь коридоров.
И площадь пуста. И фонарь, как запал,
Мигнет, поджигая покинутый город.
И площадь взлетит, как граната, гремя,
И хлынут осколки разорванных улиц.
…Кто-то с панели поднимет меня
И спросит заботливо: «Вы не споткнулись?»

Да, не вернуть. Клубится пусть
Дым за окном вагонным. Заново
Зажмурься. Вот он — теплый вкус,
И цвет, и выпуклость банана.
Загаром тронутая бровь.
Ребячий всхлип. И вся нелепость
Дождей полтавских и ветров,
Не по-весеннему свирепых.
Щекочут губы пчелы век,
Жужжа ресницами, как зуммер.
Без жал, без жалоб. Человек
Имеет право на безумье.
Прапамять? Или праигра?
Страна Юно? Терра Фонтана?
Но в мире графиков и граф
Стена, как пошлость, деревянна.
Да, рычага не повернуть.
Диспетчер пьян. Страшней — бездарен
И времени железный прут
Не выгнуть никаким ударом.
Но мы сильнее рук своих:
На стыке спазм, слез, междометий
Дошедший до абсурда миг
Величественнее тысячелетий.

Ты тут. Ты со мною. Но ты мне не рад —
Свирепый мальчишка в пастушеской шляпе.
Непримирим твой голодный взгляд,
И красками плащ заляпан.
Ты глядишь на меня. Не мигая. В упор.
Как только войду, каждый раз.
И такой жестокий укор
В темноте твоих глаз.
Я с поличным поймана. Не дышу.
Я знаю, что ты мне хочешь сказать:
Я плохо живу. Плохо пишу.
Ору, не умеючи доказать.
Оправдаться нечем. Молчу. Стою.
И мне вовек подойти не посметь,
Чтобы эту замерзшую руку твою
Дыханьем своим согреть.
И мне вовек не дано объяснить —
Ни тебе, ни себе, никому:
Как это все-таки трудно — жить.
И все-таки радостно… Почему?
И пусть объяснения этому нет,
Как нет объяснения снам и любви.
Строжайший из судий выносит мне
Страшнейший из приговоров: живи!

Пусть я стою, как прачка над лоханью,
В пару, в поту до первых петухов.
Я слышу близкое и страстное дыханье
Еще не напечатанных стихов.
Поэзия – везде. Она торчит углами
В цехах, в блокнотах, на клочках газет –
Немеркнущее сдержанное пламя,
Готовое рвануться и зажечь,
Как молния, разящая до грома.
Я верю силе трудовой руки,
Что запретит декретом Совнаркома
Писать о родине бездарные стихи.

Я иду по улицам ночного завода.
Двери цехов зияют, как пещеры троглодитов.
Машины обступают меня, громоздкие и причудливые, как динозавры.
Я легко ухожу от них, потому что они неподвижны.
Я вдыхаю холодный и сладкий воздух рассвета,
Я не знала до сих пор, что воздух бывает так вкусен.
Наконец-то — впервые в жизни —
Мне открывается подлинная ценность
Самых простых и насущных вещей —
Воздуха, воды и куска хлеба.
Мои руки черны от масла и металлической пыли.
Я смотрю на них с уважением:
Это действительно — мои руки.
Наконец-то — впервые в жизни —
Они — мои руки — создают настоящие вещи.
Нужные моему народу, имеющие вес и объем,
Вещи, которым не требуются
Литературные комментарии.
Я стою на перекрестке и ожидаю первого трамвая.
Рассветный ветер пронизывает меня весьма беззастенчиво,
Я забыла, что уже сентябрь
И что надо было надеть жакетку.
До дому моего далеко, и трамваи еще не ходят.
Я ежусь от холода и ожидаю.
Над поселком плывут тончайшие облака с розоватым отливом.
Но я не смотрю на них; мои веки слипаются.
Я ожидаю трамвая и знаю, что когда-нибудь он придет…
И если бы не зубная боль — я была бы сейчас вполне счастлива.

Я живу без тебя. В неуютной квартире,
Среди шумных соседей и облупленных стен.
Я одна в этом плохо проветренном мире.
Это быт. Это дом. А похоже на плен.
Я взбираюсь под утро на подоконник,
Прижимаюсь к стеклу и царапаю мел.
Я старею — от слез, от свирепых бессонниц,
От неконченных писем, стихов и новелл.
Это трудно. Но всё это — только снится.
Мир совсем не такой, если снять мишуру,
Если вспомнить пронзенные солнцем ресницы.
Ты со мной. Ты во мне. Я с тобой говорю.
Ты меня не ругаешь за отсутствие пудры,
За немодное платье, за мечты о тебе…
Ты меня понимаешь, спокойный и мудрый
(Не такой, как в Полтаве, а как был на Лабе),
Улыбаются умные, добрые губы,
Светло-русая прядь закрывает висок.
Я тебя называю: «Аэро, любый…»
Ты меня — полушепотом: «Еленок…»
И становится мир и просторным и светлым.
Ты мне волосы гладишь. Не во сне. Наяву.
Мы стоим над обрывом. От холодного ветра
Ты меня защищаешь. Потому я живу.