Валентин Бобрецов - Это самое (сборник)

Пожелтели и пожухли
листья книги записной.
Гой вы, каменныя джунгли,
где тут выход запасной?

Аз не ведаю, который
час ли, день, а может, год
вкруг соснового забора
на следах своих шагов,

меж наполненных плевками
алюминиевых пней
я точу подножный камень
сталью обуви своей,

высекаю каблуками
из гранита васильки —
и кружу, ведом лукавым,
василиском городским.

Я один. И остальные
из асфальтовой реки
отхлебнули и, хмельные,
разбрелись, как грибники.

Разбрелись – и всё, как в воду.
Где они? Ищи-свищи.
То-то ветр высоковольтный
воет аки тать в нощи…

Вот, зеленый свет завидя
и приметивши просвет,
хлопаю глазами, выйдя
на Лесной проспект.

Пропади! Машу руками,
но опять качусь, как ком.
Но опять хожу кругами,
этой нечистью влеком.

Холостые обороты.
Авангард или обоз?..
Снова на свои блевоты
возвращаюсь, аки пёс.

Мы без греха. И всяк из нас при камне:
за пазухой, на сердце и в печенках.
И кажется, что в почке тополиной
не лист, но камень, что зовут нефритом.
Должно быть, город – родина камней.

В ушах, на шеях, даже на зубах,
под бронзовыми с зеленью стопами
и под ногами смертных пешеходов —
повсюду камни; каждый встречный с камнем.

И кажется, что мы пророка ждем.
Да и не одного: у нас достанет
камней на целый легион пророков.
И мы спешим, друг друга оттесняя,
в борьбе за право первого броска.

Давно зима такою злой,
такой обильной на коварства
не сказывалась. Над землей
малиновое солнце Марса.

Мой пёс у батареи спит,
а на дворе собачий холод:
синица в форточку летит,
и волки забегают в город.

Опять земля больна зимой,
опять наслало небо порчу.
И ртуть рубеж тридцать седьмой
преодолела этой ночью.

А запоздалая заря
едва ли родственна богине
головогрудью снегиря
свидетельствуя об ангине.

Или о хворости иной,
не менее ее метельной.
И ветреной, и ледяной.
Но, смею думать, несмертельной.

Недаром – чаемый симптом! —
как санаторники на юге,
воркуют голуби о том,
рассевшись на чугунном люке.

Блочно-панельные коробки
из-под людей. Моток веревки.
Древесна ветвь и полынья…
Но чем-то новым полон я,
когда по первому ледочку
под сенью стынущих дерев
прогуливаю пса и дочку
(вся кровь от крови и пся крев).
О Господи, как мы везучи!
Вдвоём. А в сущности, втроём.
Забуду цинковые сучья
и оловянный водоём.
Ах, шубка снежно-золотая
и голубой комбинезон! —
лишь вас увижу, воскресая
(хоть и не буду вознесён).
Они бегут. Какая страсть!
Я жив. Спасибо за науку.
И красный мяч собачья пасть
кладет в протянутую руку…

О, крепнущее с каждым часом
хитросплетение корней,
которыми ты с почвой связан
(чтоб не сказать: прикован к ней)!
Язык, могилы и потомство, —
три цепи, корня и кита,
три послуха, согласных в том, что
твоя божница не пуста.
О, глина ржавая и камень,
о, пух и прах земли родной!
Отсюда – лишь вперёд ногами
или с руками за спиной.
Но и сопровождаем воем
или задумчивым конвоем,
не разминёшься с почвой той —
разве почиешь под водой.

Сапог железных десять пар
разбив о тот кремнистый путь,
Психея, легкая, как пар,
ты и сама железной будь!

Стальной, моя голубка, стань!
И глядя прямо, а не вверх,
свиньей постройся и тарань
свой железобетонный век!

И через собственную хлябь,
явив неслыханную твердь,
без страха отправляйся вплавь,
теперь – бессмертная, как смерть.

Тебе, влюбленному туземно
в салатно-золотой стог сена,
завидую, тишайший колорист!
Полуоттенки гомеопатичны,
но как врачует наши души птичьи
твоей аптеки полновесный рис!

Куда мне, живодёру-аллопату!
Теория моя – сплошной изъян,
а инструмент походит на лопату,
которой роют худшую из ям
с Иеронимом-Питером на пару
(вот мой изобразительный предел
Прекрасного)… А ведь и Ренуару
иное уступить бы не хотел!..

Увидя волка в драной волчьей шубе
и волчьей маске из папье-маше,
– Mon cher! – ему сказал я, – с удивленьем
гляжу на Вас. Верней, на Ваш костюм.
Что Вас подвигло вырядиться так?
Ведь овцы Вас и за версту признают.
Но воздавая искренности Вашей,
бараниной едва ли угостят.
Добро бы Вы натуру преломили
и к вегетарианцам подались.
А так… я, право, недоумеваю,
к чему весь этот псевдомаскарад?..

– Ах, юный друг! – ответствовал бирюк
(а был меня моложе лет на десять), —
Я тоже неприятно удивлён.
Такая лень и неуменье думать
в вопросе Вашем… Впрочем, сделав скидку
на юность и неопытность, скажу.
Любой баран (и Вы тому пример!)
прекрасно знает про обыкновенье
волков ходить на дело, обрядясь
в мутоновые шубы и дублёнки.
А потому любой баран, завидя
в родной отаре чуждое руно,
немедленно тревогу поднимает.
Он помнит про данайского коня
и потому с опаскою взирает
на каждую паршивую овцу,
её переодетым волком числя.
И тем скорее движется к концу!..

Я выхожу из лесу не таясь.
Небрежным жестом маску поправляю.
Одёргиваю шубу. Но ступив
шага четыре – встану и стою,
как вкопанный, на облако уставясь.
Зачем, Вы говорите? А затем,
чтобы баран от первого испуга
оправясь, мог спокойно осмотреть
и грубую картонную личину,
и молью израсходованный мех.
И убедившись в том, что перед ним
не натуральный волк, но в маскарадном
костюме волка Некто (а кому
как не овце рядиться в шкуру волчью?) —
заблеяв, по горам и по долам
он сам ко мне направится, баран!

Плохие зубы и воловья
посадка черепа. И мга
очей, глядящих исподлобья
на всякого, как на врага…
Но стану близорук и вежлив:
– Какая встреча! Сколько лет…
И не замечу этот плеши
не покрывающий берет
и это ухо восковое…
Но только, Боже, помоги,
чтобы, забывшись в разговоре,
не глянуть вновь на башмаки.
Как рыба с головы гниёт,
так человека с головою
такая обувь выдаёт
на пытку говорить с тобою.
И пусть густою трын-травой
иные затянуло бреши,
но перелёт трансмировой
от Снегирёвки до Скворешни…
Увы, неогранённый перл
обязан кончить стеклорезом.
И кто бы о тебе ни пел,
та пресса уж давно под прессом.
О нет, я не забыл о Боге
и просветлении от мук.
Но эти скорбные опорки
и перекошенный каблук!..
Но снова шевелятся в луже
шнурков крысиные хвосты…
И пусть я стану втрое хуже,
но только не такой, как ты!
Свои болотные, по пуду,
снести в ремонт потороплюсь…

Я никогда таким не буду.
Но в зеркало смотреть боюсь.

Дотянуть бы до лета, а там – хоть трава не расти!
(Я-то знаю, проклюнешься, о неподвластная слову!
Я-то знаю, спалишь прошлогоднее сено-солому!
Я-то знаю…) И всё-таки, если обидел, прости!
Просто дело к весне. Но её Золотая Орда,
не иначе, в степях евразийских побита морозом.
Просто тридцать седьмая моя не торопится что-то сюда —
не иначе, в Днепре захлебнулся её Drang nach Osten.
Вот и злюсь, говоря: дотянуть бы до лета, а там…
Вот и злюсь, как законный наследник сенной лихорадки
(ибо если судить по болотистым нашим местам,
то с чем с чем, а с травою всё будет, конечно, в порядке).