Валентин Бобрецов - Это самое (сборник)

Вот, по слову Божьему обобран
(или повторяется Исход?),
вслед этрускам, амореям, обрам,
долгий составляющим эскорт,
скачет, перекошен от обиды,
бедуин на лысом ишаке
мимо усеченной пирамиды
с мумией в кургузом пиджаке.

«Нет греха кроме печали!» —
часто повторял философ,
от которого едва ли
сохранился даже остов,
ибо на подзоле тощем
(да считай, что на болоте)
быстро исчезает то, с чем
соотносишь мысль о плоти.
И оградки сталь истлела —
ненасытная трясина!
Но имеются у тела,
словно у царя три сына,
три наследника с огромным
чувством юмора, что скоро
поведут в шинке загробном
три веселых разговора!

Нет, после Гамлета датчане резко сдали!
Ханс Христиан… А что Ханс Христиан?!
И падавшие трагикам к стопам
букеты основательно подвяли.

Вот только Ларсен, что живет в подвале,
парит, опустоша второй стакан,
пернатое перо дамасской стали
воткнув, куда бы прочие не стали.

Но в небесах, с гусями спевшись быстро,
Склоняется на северо-восток.
Сыр-масло-мед, мудрец найдет в вас толк.

Черты нашедшего увековечит Бидструп.
Рак оперированный на горе свистит в свисток.
А Гамлет… так давным-давно убит-с… труп!

Не пугайся, принц, я отнюдь не призрак
Офелии, требующей суда.
Нервы стали сдавать? Нехороший признак.
Но пора представиться, я – Судьба.
И что делать с тобою, несчастный Гамлет, —
мой мальчик, не уходи, постой! —
я не знаю… оставить победу врагам ли
или тебя возвести на престол?
Я не знаю, как быть с терзаньями принца.
Козырных королей невозможно крыть,
если ты не туз. Это мудрый принцип.
И прошу, дорогой, умерь свою прыть.
Справедливость? О да! Но нет худшей из каторг,
чем борьба в одиночку. А в Дании зла
слишком много, чтоб ставкой твоею на карту
жизнь была… Да к тому же корона мала
вдруг окажется? Ну а другим она впору.
И для черных лучший исход – ничья.
Потому как у стен есть уши. А вору
и убийце послушны и меч, и яд.

Детские истины, сладкие, словно
капли датского короля:
только от соли бывает солоно,
ухо создано для рулад.

Вышел срок храненья микстуры,
горечь вкралась в старинный вкус.
За самоваром еду из Тулы
с соловьём за пазухой в Курск.

Говорим о бедах минувших,
в том, попутчики, мы вольны…
заливаем друг другу в уши
взрослых истин сок белены…

Зачатое на кровати
скрипевшей, как молотилка,
зачатое в страхе матерью,
отца умолявшей: «Тихо,
соседи сейчас застучат!..»
И впрямь – из картона стенка…
О, поколенье, зачатое
отцовской мыслью о деньгах!

Мои ровесники в майорах,
в столоначальниках, а я
паясничаю, словно Йорик,
и бражничаю, как Хайям.
Душою рад, когда ругают
престол, которому служу.
И не родился ещё Гамлет,
что пустит надо мной слезу.[2]

Покуда вся культурная Россия,
предпочитая и арбуз, и хрящ,
на зубочистки тратила усилья
и примеряла гамлетовский плащ

(ах мой антигерой, квазистрадалец,
лжегамлет, псевдодатский недопринц —
о, как дверями прищемивши палец,
он верещал и повергался ниц!).

Так вот, покуда, к почве припадая,
страдалец гармонически кричал,
ты может быть один (и падал снег, не тая),
кто череп Йорика прикладывал к плечам,

и вижу, оказалась впору
корона, превратившись в ледяную гору.

Доверяя коль не оку, так уху
не пугаюсь – это кот за портьерой
запоздалую преследует муху
на поверхности окна запотелой.

Слава богу, слово за Фортинбрасом —
от варягов завсегда нам спасенье.
И Офелия, плывущая брассом
в сарацинском ритуальном бассейне.

Мертв. Полоний. Сколько яда! —
Хлещет. Льется. Брызжет. Каплет.
Крысенкранц из Скотланд-Ярда
ищет-рыщет: где же Гамлет?

Человек есть мера вещей.
И владелец вещей Кощей
узнаёт глубину пруда,
человека бросив туда.

Такое в голове (да чтоб ей!),
а на стене (левее сердца)
«Час пик», «изготовленье копий»…
– Какое нынче? – Третье Ксеркса —
из фортки высунясь, спросонья
спроси я – лето. Лотерея
безвыйгрышная. Баба Софья
с букетом хлора и елея.

Когда последний станет пэром,
при галунах и парике,
а первый будет на 101-м
сплавлять осину по реке,
словом, когда решит Создатель
переиначить всё, что есть —
я тоже стану Председатель
Палаты общин № 6.

трудно после фронтальных пластических операций мать-землю
признать за этой пикантной крашенной хной мамзелью
которой глупо было бы отказать когда приглашает в гости
но вдвое глупей проделать этот путь до самого конца
где на выходе по льготной цене отпускают чёрные очки белые трости
и «Мифологический словарь» с любопытнейшими материалами про отца.

Тебе колпак фригийский не к лицу —
надвинув на глаза фригидную косынку
и подоткнув подол (чего там, не к венцу!),
то борщ сынку, то комбикорм подсвинку, —
сто метров пробежав, хватаешься за бок,
дыша, как сенбернар на солнцепёке,
а дюжина испанских сношенных сапог
наводит на тоску о Русском Боге,
и среднестатистической слезой
сверкаешь, ухнувшись в подмерзший мезозой.

Воспоминаний деньги медные,
о звон малиновый тех дней,
когда богаче были бедные
и были богачи бедней!

А нынче хоть карманы выверни —
всё разошлось, уплыло, убыло,
и только золота, что иверни
сусальной луковицы купола.

И только дела, что на паперти,
являя язвы, горько плакати,
прося у давешнего нищего,
который кривится: мол, ишь чего!

«Дурак!» – со всею мочью рассерженно орем
слепцу, что бродит ночью с горящим фонарем.

Идет. Сверкают бельма, Господь оборони!
словно святого Эльма недобрые огни.

«Тебе б не эту фару, а вместо фонаря
очков бы черных пару да пса-поводыря!»

«Зачем слепцу светильник? – переспросил слепец. —
Вы правы, все едино: с фонариком ли, без —

до дому дошагаю, пусть трижды он погас.
Огонь я возжигаю единственно для вас.

Для тех, чья поступь шире, чем я мечтать бы мог.
Чтоб в темноте не сшибли меня, слепого, с ног!»

Здесь топчется Россия праздная
кичась американской робой,
и тщится Западная Азия
глядеть Восточною Европой,
и снег раньше срока растаял
и неба колодец отверст,
но нечего делать раз та «Л»
поникла и сгорбилась в «С», —
зимовщик с проспекта Героев,
гудит кровяное вино,
и прыгает пьяное РОЭ,
как самоубийца в окно, —
живей, насекомое рыло,
покуда с коллажных куртин
рекою реклам не накрыло
и мордоворот не скрутил;
кляня гардероб свой дырявый
и мыслей своих сторонясь,
молчи и скрывайся, ныряя
в проулок, в лечебную грязь
и дальше – огня папироски
достанет, чтоб высветить путь
в свояси – туда где геройски
в термометре падает ртуть,
где саннодержавье, где снег, где
в окне ледяной андрогин,
где «не с кем» чредуется с «негде», —
туда, восвояси, dahin!

Там, где на японской ширме
цапли (аисты de jure)
машут крыльями, большие,
будто рыбы на гравюре,

до Чапаева, до Чарли —
Чаплина и человека, —
на Таврической, в начале
жизни, улицы и века,

в блочно-розановом замке —
прянике, что Хренов-зодчий
для горбатой обезьянки
выпек на восходе ночи,

чтоб трагической зимою
под тропическим закатом
нагляделась на седьмое
небо, лакомясь цукатом,

и примнилось мирозданье,
как фарфор на этажерке, —
чтоб и мне без опозданья
с орхидеей в бутоньерке

оказаться в том мираже
кстати, как мускат к бисквиту,
а в 13-м, не раньше,
на дуэли быть убиту,

эту свару биржевую,
эту драку из-за кочна
то есть эту жизнь живую
смертью мертвою законча,

не примериваясь к тризне
и цене чилийской меди —
просто, как с телеги жизни
пересев в машину смерти.