Александр Твардовский - Василий Теркин. Стихотворения. Поэмы

Снега потемнеют синие

Вдоль загородных дорог,

И воды зайдут низинами

В прозрачный еще лесок.

Недвижной гладью прикинутся,

И разом – в сырой ночи́

В поход отовсюду ринутся,

Из русел выбив ручьи.

И, сонная, талая,

Земля обвянет едва,

Листву прошивая старую,

Пойдет строчить трава.

И с ветром нежно-зеленая

Ольховая пыльца,

Из детских лет донесенная,

Как тень, коснется лица.

И сердце почует за́ново,

Что свежесть поры любой

Не только была да канула,

А есть и будет с тобой.

Час рассветный подъема,

Час мой ранний люблю.

Ни в дороге, ни дома

Никогда не просплю.

Для меня в этом часе

Суток лучшая часть:

Непочатый в запасе

День, а жизнь началась.

Все под силу задачи,

Всех яснее одна.

Я хитер, я богаче

Тех, что спят допоздна.

Но грустнее начало

Дня уже самого.

Мне все кажется, мало

Остается его.

Он поспешно убудет,

Вот и на бок пора.

Это молодость любит

Подлинней вечера.

А потом, хоть из пушки

Громыхай под окном.

Со слюной на подушке

Спать готова и днем.

Что, мол, счастье дневное —

Не уйдет, подождет.

Наше дело иное,

Наш скупее расчет.

И другой распорядок

Тех же суток у нас.

Так он дорог, так сладок,

Ранней бодрости час.

Не много надобно труда,

Уменья и отваги,

Чтоб строчки в рифму, хоть куда,

Составить на бумаге.

То в виде елочки густой,

Хотя и однобокой,

То в виде лесенки крутой,

Хотя и невысокой.

Но бьешься, бьешься так и сяк —

Им не сойти с бумаги.

Как говорит старик Маршак:

– Голубчик, мало тяги…

Дрова как будто и сухи,

Да не играет печка.

Стихи как будто и стихи,

Да правды ни словечка.

Пеняешь ты на неуспех,

На козни в этом мире:

– Чем не стихи? Не хуже тех

Стихов, что в «Новом мире».

Но совесть, та исподтишка

Тебе подскажет вскоре:

Не хуже – честь невелика,

Не лучше – вот что горе.

Покамест молод, малый спрос:

Играй. Но Бог избави,

Чтоб до седых дожить волос,

Служа пустой забаве.

Вся суть в одном-единственном завете:

То, что скажу, до времени тая,

Я это знаю лучше всех на свете —

Живых и мертвых, – знаю только я.

Сказать то слово никому другому

Я никогда бы ни за что не мог

Передоверить. Даже Льву Толстому —

Нельзя. Не скажет – пусть себе он Бог,

А я лишь смертный. За свое в ответе,

Я об одном при жизни хлопочу:

О том, что знаю лучше всех на свете,

Сказать хочу. И так, как я хочу.

Когда аэродромы отступленья

Под Ельней, Вязьмой иль самой Москвой

Впервые новичкам из пополненья

Давали старт на вылет боевой, —

Прости меня, разведчик мирозданья,

Чьим подвигом в веках отмечен век, —

Там тоже, отправляясь на заданье,

В свой космос хлопцы делали разбег.

И пусть они взлетали не в ракете

И не сравнить с твоею высоту,

Но и в своем фанерном драндулете

За ту же вырывалися черту.

За ту черту земного притяженья,

Что ведает солдат перед броском,

За грань того особого мгновенья,

Что жизнь и смерть вмещают целиком.

И может быть, не меньшею отвагой

Бывали их сердца наделены,

Хоть ни оркестров, ни цветов, ни флагов

Не стоил подвиг в будний день войны.

Но не затем той памяти кровавой

Я нынче вновь разматываю нить,

Чтоб долею твоей всемирной славы

И тех героев как бы оделить.

Они горды, они своей причастны

Особой славе, принятой в бою,

И той одной, суровой и безгласной,

Не променяли б даже на твою.

Но кровь одна, и вы – родные братья,

И не в долгу у старших младший брат.

Я лишь к тому, что всей своею статью

Ты так похож на тех моих ребят.

И выправкой, и складкой губ, и взглядом,

И этой прядкой на вспотевшем лбу…

Как будто миру – со своею рядом —

Их молодость представил и судьбу.

Так сохранилась ясной и нетленной,

Так отразилась в доблести твоей

И доблесть тех, чей день погас бесценный

Во имя наших и грядущих дней.

Все сроки кратки в этом мире,

Все превращенья – на лету.

Сирень в году дня три-четыре,

От силы пять кипит в цвету.

Но побуревшее соцветье

Сменяя кистью семенной,

Она, сирень, еще весной —

Уже в своем дремотном лете.

И даже свежий блеск в росе

Листвы, еще не запыленной,

Сродни той мертвенной красе,

Что у листвы вечнозеленой.

Она в свою уходит тень.

И только, пета-перепета,

В иных стихах она все лето

Бушует будто бы, сирень.

А ты самих послушай хлеборобов,

Что свековали век свой у земли,

И врать им нынче нет нужды особой, —

Все превзошли,

А с поля не ушли.

Дивиться надо: при Советской власти —

И время это не в далекой мгле, —

Какие только странности и страсти

Не объявлялись на родной земле.

Доподлинно, что в самой той России,

Где рожь была святыней от веков,

Ее на корм, зеленую, косили,

Не успевая выкосить лугов.

Наука будто все дела вершила.

Велит, и точка – выполнять спеши:

То – плугом пласт

Ворочай в пол-аршина,

То – в полвершка,

То – вовсе не паши.

И нынешняя заповедь вчерашней,

Такой же строгой, шла наперерез:

Вдруг – сад корчуй

Для расширенья пашни,

Вдруг – клеверище

Запускай под лес…

Бывало так, что опускались руки,

Когда осенний подведен итог:

Казалось бы —

Ни шагу без науки,

А в зиму снова —

Зубы на полок.

И распорядок жизни деревенской,

Где дождь ли, ведро – не бери

                                                    в расчет, —

Какою был он мукою-мученской, —

Кто любит землю, знает только тот…

Науку мы оспаривать не будем,

Науке всякой —

По заслугам честь,

Но пусть она

Почтенным сельским людям

Не указует,

С чем им кашу есть.

Прощаемся мы с матерями

        Задолго до крайнего срока —

Еще в нашей юности ранней,

        Еще у родного порога,

Когда нам платочки, носочки

        Уложат их добрые руки,

А мы, опасаясь отсрочки,

        К назначенной рвемся разлуке.

Разлука еще безусловней

        Для них наступает попозже,

Когда мы о воле сыновней

        Спешим известить их по почте.

И карточки им посылая

        Каких-то девчонок безвестных,

От щедрой души позволяем

        Заочно любить их невесток.

А там – за невестками – внуки…

        И вдруг назовет телеграмма

Для самой последней разлуки

        Ту старую бабушку мамой.

В краю, куда их вывезли гуртом,

Где ни села вблизи, не то что города,

На севере, тайгою запертом,

Всего там было – холода и голода.

Но непременно вспоминала мать,

Чуть речь зайдет про все про то, что минуло,

Как не хотелось там ей помирать, —

Уж очень было кладбище немилое.

Кругом леса без края и конца —

Что видит глаз – глухие, нелюдимые.

А на погосте том – ни деревца,

Ни даже тебе прутика единого.

Так-сяк, не в ряд нарытая земля

Меж вековыми пнями да корягами,

И хоть бы где подальше от жилья,

А то – могилки сразу за бараками.

И ей, бывало, виделись во сне

Не столько дом и двор со всеми справами,

А взгорок тот в родимой стороне

С крестами под березами кудрявыми.

Такая то краса и благодать,