Саша Черный - Том 2. Эмигрантский уезд. Стихотворения и поэмы 1917-1932

Тих подвал библиотечный.
На плите клокочет суп.
Над окошком чиж беспечный
Молча чистит в клетке чуб.
В нише старого окошка
Спит, клубком свернувшись, кошка,
И, свисая над вазоном,
Льются вниз дождем зеленым,
В ярком солнце трепеща,
Кудри буйного плюща.
На комоде, как павлины,—
Два букета из тафты:
Изумрудные жасмины
И лиловые кусты…
Пред фаянсовым святым
Тени плавают, как дым,
И, томясь, горит на складке
Темно-синий глаз лампадки.
Толстый заяц из стекла
Спит на вязаной салфетке,
Чижик слабо пискнул в клетке
И нырнул под сень крыла.
Летний день горит на шторах.
Там под сводом у дуги
Зашуршал протяжный шорох —
Это раненых шаги…
…………………………………………………
Скучно им… Порой сюда
Костыли, гремя, сползают:
Люди смотрят и вздыхают,—
И в глазах горит: «Когда?»…

Мелкий дождик так и чешет,
Так и лупит, так и льет!

     По грязному перрону
     Шагает тусклый штык…
     К товарному вагону
     Подъехал грузовик:
     Нас пять, у всех лопаты,
     Льет дождик… Мгла и мразь.
     Понурые солдаты
     Слезают молча в грязь.
     Рванули дверь вагона
     С присловием родным…
     Картофельное лоно
     Торчит горбом крутым.
     Скребем, пыхтим и роем,
     Горланит паровик.
     Картошка тусклым роем
     Влетает в грузовик.
     Бросаем взлет за взлетом,
     В ногах пищит гнилье,
     Дымит солдатским потом
     Промокшее белье…
     «Шабаш! К собакам! Буде!»
     Закрыв рогожей лбы,
     Сгрудились в кучу люди,
     Как темные гробы.
     Друг друга молча греем,
     Трясется грузовик,
     А капли липким клеем
     Ползут за воротник.

Мелкий дождик так и чешет,
Так и лупит, так и льет…

Штабы поднялись. Оборвалась торговля и труд.
Весь день по шоссе громыхают обозы.
Тяжелые пушки, как дальние грозы,
За лесом ревут.
Кругом горизонта пылают костры:
Сжигают снопы золотистого жита,—
Полнеба клубами закрыто…
Вдоль улицы нищего скарба бугры.
Снимаются люди — бездомные птицы-скитальцы,
Фургоны набиты детьми, лошаденки дрожат…
Вдали по жнивью, обмотав раздробленные пальцы,
Угрюмо куда-то шагает солдат.
Возы и двуколки, и кухни, и девушка с клеткой в телеге,
Поток бесконечных колес,
Тревожная мысль о ночлеге,
И в каждых глазах торопливо-пытливый вопрос.
Встал месяц — оранжевый щит,
Промчались казаки. Грохочут обозы,—
Все глуше и глуше невидимых пушек угрозы…
Все громче бездомное сердце стучит.

Генерал сидит, как Будда.
Вьется пыль…
Словно ржавая посуда,
Дребезжит автомобиль.
Морды встречных лошадей
Столбенеют от испуга,—
Брички лезут друг на друга,
А шофер молчит, злодей…
«Что ж ты, так тебя и так,
Не даешь сигнала, леший?!»
Генерал разжал кулак
И, смутясь, провел по плеши:
«Не выходит… Дуролом!
Ты б, того-с, потише, Павел».
Тот склонился над рулем
И помчался, словно дьявол.
Генерал сидит, как Будда,
Сбоку врач, как Ганнибал,
А мотор, стальная груда,
Ржет, как пьяный Буцефал.
Быстро в госпиталь вошли:
Сбоку шашки, снизу шпоры.
Два служителя вдали
Дуют вскачь по коридору…
Канцелярия, как гроб:
Омертвел письмоводитель,
Перед ним, понурив лоб,
Умирающий смотритель.
«Что ж вы, а? Где главный врач?»
— «Он, Ва-ва-шество, в отлучке…»
Генерал вскочил, как мяч,—
С полчаса тянулась взбучка!
«Где талоны на дрова?
Где фуражный лист ваш? Черти…
Не подсчитан?! Черта-с два!
Эскулап, вы их проверьте!»
Генерал ушел по делу.
Врач остался с фуражом —
Липкий пот пополз по телу
И к ногам скользнул ужом:
Из соломы ль вычесть сено,
Иль с овсом сложить ячмень?
Сколько ест кобыла в день?
Сколько влезет, — несомненно…
Но раскрыть свое профанство,—
Окончательный провал.
Врач геройски подсчитал
И сказал, зевнув в пространство:
«Все в порядке-с. Вот ваш лист.
Экономите на сене…
Впрочем, я специалист
По врачебной гигиене…»
Генерал под шорох шин
Жмет врача тяжелым задом.
Справа рядом
Краснокрестный важный чин.
Между ними, как в гнезде,
Врач сидит с довольной миной.
Вон у ржи по борозде
Важно ходит аист чинный…
Ветер ластится в лицо,
Тело робко молодеет,
Свежий лес, раскрыв кольцо,
За шоссе, кружась, темнеет…
Сердце сильного мотора
Бьется скоро-скоро-скоро,
За спиной
Промелькнула старушонка,
Васильки спешат вдогонку,
Желтый хлеб бежит волной…
Генералу генерал
Молча всунул в рот леденчик,—
И врачу конфету дал,
Улыбаясь, как младенчик…
Вьется пыль,
Дребезжит автомобиль.
Генерал опять, как Будда…
А за лесом вновь разгул:
Эхо пушечного гуда
И протяжный, нудный гул.

Вы слышите сдержанный внутренний плач,
Исполненный скорбью недетской?
Покинул, покинул нас главный наш врач,
Коллежский советник Држевецкий!
        Он светел был духом и черен лицом,
        И матерью был нам, и был нам отцом…

Всегда у руля, сквозь туманы и тьму
Он вел свой корабль госпитальный.
Со всякою всячиной лезли к нему
И врач, и сестра, и дневальный —
        Но все разрешал он, как царь Соломон:
        Разумно — согласен, нелепица — вон!

Любил чистоту он, как юноша ром,
Чуть что, багровел он, как свекла,
Зато даже мухи не смели при нем
Садиться и гадить на стекла…
        И щетки, и швабры, и метлы весь день
        За каждым окурком гонялись, как тень.

С утра он по лестнице мчался в галоп:
То в ванной мелькнет, то у пробы,
Минута — сидит и глядит в микроскоп,
Как вертят хвостами микробы,
        Мгновенье: стоит в амуничных дверях —
        И мчится фельдфебель к нему на рысях…

Больных обряжали ли спешно в отъезд,—
Как тигр, он гонял по палатам,
С челом непокрытым летал на подъезд
И черта сулил провожатым…
        Отправит — и снова грохочут слова:
        «Не шаркай туфлями! Халат в рукава!»

О том, как умел он писать рапорта,
Здесь память еще не угасла:
Об отпуске ль дойных коров из гурта,
Об отпуске риса и масла…
        И рок никогда к нему не был суров:
        Давали и масло, и дойных коров…

А как восседал он за общим столом!
Как шах, как пружина из стали!
И сестры с опущенным долу челом
Гирляндой его окружали…
        Сидел он и ел, и за всем его взор
        Следил, как за хором следит дирижер.

Ушел… Овдовели теперь мы, увы…
Воскликнем же с нежностью детской:
Да будут пути его мягче травы!
Да здравствует доктор Држевецкий!
        Он светел был духом и черен лицом,
        И матерью был нам, и был нам отцом.