Дмитрий Быков - Статьи из журнала «Эхо планеты»
Чем же так привлекателен этот обворожительный тип с его банальными суждениями, более чем сомнительным моральным обликом, неудержимым самолюбованием и вдобавок навязчивым старческим брюзжанием, сопровождающим десятки житейских наблюдений, которые сделали бы честь Капитану Очевидность?
Полагаю, есть три качества, за которые Казанова в самом деле достоин восхищения: за них же мы обожаем и Бендера, и Феликса Круля, и прочих бесчисленных авантюристов мировой литературы, вплоть до графа Калиостро в прелестной повести А. Н. Толстого.
Первым пунктом тут справедливо будет выставить великолепную лёгкость отношения к жизни и смерти, выигрышам и проигрышам: у Казановы, Бендера, Круля и прочих есть широта, присущая истинным игрокам.
Когда-то великий игрок, легенда нашей юности, знаменитейший преферансист бывшего СССР Валерий Железняков по прозвищу Партизан, объясняя мне психологию игрока, сказал, что истинным картёжником способен стать лишь человек, относящийся к выигрышам и проигрышам с фаталистическим безразличием. Пришло, ушло — плевать: игра самоценна. Казанова в высшем смысле бескорыстен, то есть очень любит деньги, почести и плотские удовольствия, но теряет их без озлобления, ибо приобрёл без ожесточения. За имущество цепляется тот, кому оно досталось трудом и потом, а что приобретено легко и с наслаждением — с таким же наслаждением возобновляется. У Казановы нет шкурничества, и чем-чем, а трудовым потом от него не пахнет.
Да, он множество раз страдал дурными болезнями и перезаразил пол-Венеции, давая заработок благословлявшим его докторам, но для человека XVIII столетия французский насморк менее позорен, чем трудовая мозоль; и надо сказать, в каком-то смысле это справедливое, жизнеутверждающее мировоззрение.
Много работает посредственность, которую Бог обделил лёгкостью, блеском, обходительностью, либо уж гений, которого ничто, кроме его труда, не интересует; понятно, что посредственностей большинство, а потому о трудолюбии мы судим прежде всего по ним. Если труд не становится манией или религией, он остаётся нудной и бессмысленной обязанностью; Казанова прекрасен, как стрекоза среди муравьёв, даром что стрекоза эта весьма хищная и страшно стрекотливая.
Во-вторых, Казанова — по крайней мере в мемуарах — абсолютно честен и не пытается выглядеть тем, кем не является. В отличие от политиков, профессиональных лжецов и посредственных писателей он не приписывает себе фантастических добродетелей и высоких мотиваций, не скрывает собственных страстишек и по-детски обижается на недооценку. Среди напыщенных ничтожеств, коих так много среди его современников, он обескураживающе откровенен — и это, может быть, мощнейшее его оружие в игре с сильными мира сего: эта откровенность их так обескураживает, что они охотно прощают плуту его плутни и даже снабжают рекомендательными письмами, чтобы другие вельможи тоже позабавились.
И наконец, из всех ниш, предлагаемых эпохой, Казанова, Бендер или Калиостро выбирают далеко не худшую. Больше того, восемнадцатое столетие жестоко к инакомыслящим и нетерпимо к нарушителям правил: играй, убивай, соблазняй, но в строго отведённых пределах. Всё это очень похоже на предельно фривольный балет, порнографию, ограниченную строжайшей музыкальной и танцевальной дисциплиной; такие мерлезонские увеселения — шестнадцать актов «Ловли дроздов» в исполнении короля и фавориток — бытовали при большинстве европейских дворов, хоть и назывались по-разному. В этом жестоком, но страшно формализованном столетии игрок рисковал всерьёз, а количество ниш для порядочного человека было весьма и весьма ограничено.
Примерно та же ситуация у Бендера — ему в СССР приходится ещё и потяжелее. Если человек не хочет стать давимым или давителем, он становится странствующим авантюристом, танцующим огнём, бродячим танцором на проволоке, жонглёром, артистом обмана; он обводит вас вокруг пальца так артистично, что скромный его барыш можно считать платой за представление. Этот артист прекрасен и тем, что в своих странствиях вышибает искры из неподвижных лежачих камней, сводит одних и разводит других, поднимает вокруг себя ураган и маскарад. Словом, инициирует всех, кто без него так и остался бы скучным дурнем, телёнком, правильным остолопом.
Казанова делает веселее жизнь переломных столетий — райских с лица, адских с изнанки, и за одно это достоин вечной благодарности: если кем и быть в такие времена, то им. А не палачом, не инквизитором, не сановным вором, чревоугодливым монахом или лживым философом. Словом, всеми теми, кто скорее даст отрезать себе руку, чем откроет своё истинное лицо.
№ 13, март 2010 года
Остановка без требования
Вся история с исландским вулканом, названия которого всё равно не выговоришь, а потому Европа предпочитает фамильярное «кудль», показательна, конечно, не тем, что одна ледяная шишка на неделю парализовала воздушное сообщение в трёх десятках стран, а тем, что человечество этого как бы ждало и хотело. Признаемся хотя бы себе ― никакой принципиальной опасности это вулканическое облако не представляло. Была возможность это проверить (проверили и обошлось), облететь его, подняться выше, мало ли. Но европейские министры вопреки воплям транспортников закрыли небо. Да и транспортники вопили не особенно громко.
Толстой, которого я как раз сейчас преподаю десятиклассникам, а потому и философия его кажется мне особенно соблазнительной, не верил, как известно, в свободу воли, а потому написал бы об этом что-нибудь вроде: «Те сотни человек, которые сидели в аэропортах и принимали решение не выпускать в небо железные машины, наполненные тысячами других таких же ничего не сознающих людей, которые думали, что делаемое ими дело есть то единственное и важное, что должно быть делаемо, и те тысячи, которые отказывались от перелётов и направлялись поездами, откладывая то, что казалось им необходимо и полезно,― все думали, что они сами решили отказаться от полётов, как мужик, который чешет себе кое-где, думает, что это была его собственная воля. Но как мужик чешет потому, что у него зачесалось, так и тысячи людей, отказавшиеся от полёта, выполняли не свою волю, а волю той истории, которая идёт себе неощутимо, как вертится земля или зима сменяется весною, для той неясной цели, которой не знает и не может знать никто, сколько бы наглые, чиновные и чванные люди ни доказывали себе собственную значительность»,― и так ещё страницы на три. Короче, самолёты отменили не от вулкана, а потому, что надо было остановиться и задуматься на серьёзном историческом переломе.
Разумеется, решающую роль во всём этом сыграла катынская трагедия, когда не последняя европейская страна, точка пересечения многих силовых линий, оказалась обезглавлена из-за тумана, высокой берёзы и ошибки пилотов (роль пассажиров пока не выяснена, и вряд ли мы достоверно узнаем, действительно ли президент Польши настаивал на приземлении в Смоленске).
Гибель президентского самолёта ― событие настолько из ряда вон выходящее, что осознавать его последствия придётся ещё долго; первое и самое очевидное ― взрыв всемирной аэрофобии. Люди привыкли думать, что vip-персоны не подвержены общечеловеческим рискам; после смерти президента Кеннеди рядовой американец панически боялся заговора спецслужб, хотя прежде эта форма паранойи как-то его не затрагивала. Да что там ― после смерти Сталина главным страхом миллионов советских людей стала гипертония, от которой он в конце концов умер: если она с ним справилась ― можно себе представить, что будет с нами!
Вышло так, что история с Кудлем коснулась меня самым непосредственным образом: я должен был лететь в Лондон и представлять там книжку, а сын накануне улетел с классом в Париж на недельную экскурсию. Отмену лондонской поездки я перенёс радостно, поскольку представлять роман самому ― далеко не лучший вариант. Добро бы я был прелестной женщиной лет тридцати с образцовым английским, однако английский у меня хоть и хороший, но, как выражается жена, безнадёжно спецшкольный. Прелестность, прямо скажем, на любителя, и хоть я не чувствую себя на сорок два, но выгляжу именно на них. В результате книгу представляла переводчица ― как раз прелестная женщина с родным лондонским английским,― и продала её куда лучше, чем это удалось бы мне; даже и в рецензиях, явно не без её влияния, появились замечания, что книга довольно elegant, а мне светило бы в лучшем случае elephant, так что нет худа без добра. Правда, сорвалась выпивка с любимым шотландским романистом Чарльзом Маклином, но Маклин из Эдинбурга никуда не денется, а на эдинбургскую книжную ярмарку я уж как-нибудь выберусь, если Кудль не разбудит Катлу, соседний вулкан вдвое мощнее.
С сыном оказалось сложнее, поскольку их рейс в Москву сначала отложили, потом отменили, потом обещали компенсировать затраты, потом отказались, а потом выяснилось, что из гостиницы их попросят в понедельник, а виза закончится во вторник. Турфирма металась, не в силах ничего предложить. Хозяевам трёхзвездочной гостиницы ― любители дешёвых туров знают, как выглядят эти парижские заведения со стоячей душевой кабинкой, отстающими обоями и картонными стенами,― можно было только посочувствовать: не разоряться же им окончательно, давая приют трём десяткам российских школьников. Денег у этих школьников тоже нет, им с собой много не давали, школа у нас не генеральская и достаток не олигархический. Было с собой у каждого двести евро, а то и меньше. Всё это ушло на еду и сувениры.
