Симон Чиковани - Стихотворения и поэмы
Мысль поэта, как правило, развертывается от единичного к универсальному, от малого к монументальному, и внутренний пафос его исканий (как и у автора бессмертного «Мерани») очень часто представляет страстный порыв к преодолению «пространства» и «времени».
В ряде случаев эта особенность приобретает характер столь явной художественной тенденции, столь очевидного тяготения к определенному кругу образных представлений, что очень трудно удержаться от искушения рассматривать ее как некую национальную черту.
Симон Чиковани принадлежит к числу тех советских поэтов, с именем которых связано обогащение языка поэзии мотивами и образами широкого «эпического» содержания.
«Ты тяжела, как мой стих!» — восклицает он в одном из своих посвящений. И впрямь его стих очень редко привлекает внешним изяществом или легкостью слога.
Стих Симона Чиковани требует от читателя определенного художественного чутья, особой чувствительности к ходу поэтической мысли, способности к домыслу и воображению.
Его строка, как ствол лозы в пору созревания, отяжелена гроздьями полнокровных, налитых драгоценным соком образов. Это — плоды поэтически овеществленных раздумий и душевной щедрости.
Вопрос о сложности и простоте искусства по-разному решался поэтом на различных этапах его творчества. Мы не будем возвращаться к ранним экспериментам Чиковани — поэтического лидера «Левизны». Как мы знаем, со второй половины 20-х годов взгляды поэта на соотношение формы и содержания изменились. Сложность зрелых произведений поэта уже совершенно иная. Это сложность, глубина и богатство поэтического мышления, требующие адекватных форм выражения. Симон Чиковани по природе своей поэт не мелодический, ему не очень близка мелодическая прозрачность и простота напевно-песенной лирики (хотя и в этой области создано им несколько прекрасных образцов, свидетельствующих не столько об его склонности к этому жанру, сколько о мастерстве, способном осилить и эту задачу). Поэт не раз ставил перед собой вопрос: не придать ли своему стиху большую простоту, не пойти ли навстречу вкусам и пожеланиям известной части читателей по пути для многих привлекательной легкости и безыскусственности. Но чутье ему верно подсказывало, что не в этом направлении должна пролегать его поэтическая дорога, что муза его призвана решать иные задачи, свойственные его таланту, его творческой натуре. Иногда эти раздумья выливались и в стихи:
Над водой тростник склонился,
Тень на озеро легла…
Вдруг читателю на милость
Станет песнь моя легка?
Буду прост и односложен,
Всем доступен, скромен, тих,
И любой прохожий сможет
Отпереть ключом мой стих.
…Опечален и рассержен,
Сам себе я стану мстить…
Ну, а сердце? Разве сердце
Мне в строку тогда вместить?
Это стихотворение любопытно и в том отношении, что являет собою опыт своеобразной «тростниковой» поэтики, максимально «легкого» и «прозрачного» стиха. Поэт как бы говорит: вот видите, я могу писать и так, но судите сами, могу ли я вместить мой поэтический мир только в поэзию озер и чащ, камышей и аистов? Нет! Мой путь — иной. И если говорить о простоте, то надо говорить о простоте высокой, которая является результатом сложнейших творческих поисков.
В одной из своих теоретических статей, специально посвященных этому вопросу, Симон Чиковани писал:
«Простота или сложность образной системы целиком и полностью зависят от идейно-творческой задачи, стоящей перед писателем…
Дело, разумеется, не в большей или меньшей сложности. Неудача (как и удача) может ждать поэта в работе и над „простым“ и над сложным стихом. Главное — найти правильное, наиболее выразительное поэтическое решение конкретной идейно-творческой задачи, стоящей перед тобой. Именно тогда приходит „высокая простота“ — она в соответствии формы содержанию…
Стремление к доступности и популярности не означает нарочитого упрощения поэтической формы и, следовательно, обеднения поэтического мира. Все это не имеет ничего общего с подлинной простотой и народностью. Путь к народности подобен преодолению горного подъема, ведущего к вершине, с которой мир открывается во всей его ясности и высокой простоте».[16]
Для Симона Чиковани творческий акт — не безболезненное, продиктованное мгновенным порывом или неожиданным озарением действие, но внутренне сложный и противоречивый процесс, который требует мобилизации и всех душевных сил, и всего духовного, интеллектуального опыта.
Правда, не были чужды поэту и состояния, когда, как писал он в стихотворениях «Приход рыбака» и «Работа», на него «мыслей вихрь нахлынул нежданно…» и когда он «сдержать налетевшего чувства не мог».
Но не случайно Симон Чиковани редко доверяется поэтической импровизации и порой на протяжении десятилетий вновь и вновь возвращается к однажды написанному, дополняет и обогащает его.
И еще: истинный смысл творчества, в его представлении, подразумевает не только непосредственное поэтическое воплощение собственных переживаний, наблюдений, порывов и дум, но и своеобразную перекличку с непреходящими, вечными образами поэзии.
Исключительно богатая система образов, созданных Симоном Чиковани, разработанные им оригинальные художественные способы выражения сами по себе являются высокой эстетической ценностью. Еще более примечательны в них попытки реализации тех огромных возможностей, которыми обладает грузинская речь.
Неудивительно поэтому, что наша литературная молодежь с особым профессиональным интересом относится к творческому наследию поэта.
Утверждение нового в искусстве всегда было связано с определенными болезненными процессами. Камнем преткновения здесь служило и противодействие литературной инерции, и сопротивление самого «материала», который надлежало отлить в непривычные формы.
По-настоящему современный поэт не может быть гарантирован от крайностей и промахов, поскольку он занимается не шлифовкой уже открытого и утвержденного, а постоянным поиском неизведанных граней поэтического материала.
Зато лишь он вправе сказать о своем искусстве: «Поэзия — вся! — езда в незнаемое!»
* * *Несколько слов о Чиковани-литераторе, а также о человеке.
Мало сказать, что он был блестящим литератором, редким знатоком искусства, безошибочным ценителем художественного произведения. Он принадлежал к тем мастерам своего дела, которые способствуют движению литературной мысли, расширяют рамки эстетических интересов и представлений общества, открывают новую перспективу.
Именно ему было суждено сыграть на рубеже 50–60-х годов значительную роль в обновлении литературной атмосферы, и все, что сделано значительного и по-настоящему нового, в частности, в грузинской литературной критике второй половины нашего столетия, отмечено печатью его редчайшего дарования — талантом искателя, первопроходца, покорителя новых рубежей.
Выступления Симона Чиковани (имеются в виду его статьи, напечатанные во второй половине 50-х годов) дали толчок целому движению в грузинском литературоведении.
Его пример говорил молодым литераторам, начинавшим тогда свою жизнь в искусстве: общие места и стереотипы уже безнадежно изжили себя, надо искать и открывать (а это не просто) то, что в литературе составляет ее живую душу, обнаружить внутренние закономерности литературного процесса, следует всегда помнить о неповторимости художника, об уникальности его таланта, его призвания, способов его самоутверждения в искусстве.
Симон Чиковани — автор исторической (в полном смысле этого слова) статьи о Тициане Табидзе, которая, по нашему глубокому убеждению, является новой вехой в истории грузинской советской критики.
В обращении, в своих отношениях с окружающими Симон Чиковани был предельно прост.
Он был одинаково непримирим и к банальности, и к фальши. Свобода и естественность его поведения, раскованность манер, несколько небрежное отношение к внешней стороне всего, что он делал, как двигался, жестикулировал, изъяснялся, свидетельствовали о ненависти ко всему псевдозначительному, напускному, жеманному.
И вместе с тем «артистизм», «внутренняя артистичность» были чуть ли не самыми высокими эпитетами в его словаре.
Симон Чиковани умел как-то удивительно смеяться. Его почти детский смех был особенно привлекателен потому, что так смеялся не беззаботный, простодушный, а много видевший на своем веку, переживший большие внутренние потрясения, мудрый в полном смысле этого слова человек.
Еще живут и здравствуют люди, которые хорошо помнят, как смеялись некоторые их современники-поэты. Они помнят внезапную вспышку света на лице Галактиона Табидзе, влажные от смеха глаза Георгия Леонидзе, гулкий, сотрясающий грудную клетку смех Пастернака, скрытые огоньки в зрачках Николая Заболоцкого…
