Маргарита Агашина - Бабья доля (сборник)

Тебе пока еще немного надо,
ты вся, как полдень мартовский, ясна.
По солнечным дорогам Сталинграда
идёт твоя четвёртая весна.

Она идёт, на Волге лёд ломая,
скользит лучистым зайцем по стене…
Ты ничего ещё не понимаешь
и просто улыбаешься весне.

Разбрызгиваешь ботиками грязь ты,
сырым песком измажешь пальтецо.
Ещё не знаешь ты, какое счастье,
когда весенний ветер бьёт в лицо!

И как плывет весенний тёплый вечер,
как непокорна вешняя вода,
какой огромной радости навстречу
уносятся степные поезда!

Весна идёт по всем дорогам мира,
она зовёт и отправляет в путь,
врывается в подъезды и квартиры
и тем, кто молод, не даёт уснуть.

И сколько их, бессонных и счастливых,
сегодня сердцем чувствуют весну,
и смотрят вдаль, и пишут торопливо:
«Прошу послать меня на целину!»

…Ещё не понимаешь ничего ты.
Ты вырастешь. Поймёшь, как я хочу,
чтоб и тебе такие же заботы
пришлись и по душе, и по плечу.

И тех ребят счастливая тревога
твоей тревогой сделаться должна,
чтоб ты вот так же собралась в дорогу,
когда зовут Отчизна и весна.

Все двери дома распахнутся настежь.
Я, провожая, выйду на крыльцо…
И ты поймёшь, какое это счастье —
весенний ветер, рвущийся в лицо!

За окошком лес, мохнатый, древний,
луговой речушки поворот…
В дальней-дальней костромской деревне
девочка Алёнушка живет.

Ходит по деревне – голос звонкий,
и глаза синей, чем небеса,
и, как и положено Алёнке,
тонкая, но всё-таки коса.

Зиму всю с салазками на горках,
а весной гуляет у реки,
топит с дедом баню на задворках,
с бабушкой сажает кабачки.

А когда лесной душистый ветер
донесёт гудок грузовика,
девочка, забыв про всё на свете,
побежит встречать издалека.

Не догнать ни бабушке, ни деду, —
издали за внучкой поглядят.
Подбежит, посмотрит, скажет: – Нету…
И тихонько повернёт назад.

Гасят электричество соседи,
девушки запели за селом…
– Бабушка, а завтра-то приедет? —
спросит вдруг Алёнка перед сном.

Бабушка положит внучку к стенке,
ляжет с краю. – Завтра-то? Должна!
…Мама у Алёнушки студентка,
учится на доктора она.

Закипели капели над краем окна,
потемнели дорожки в лесу:
на деревьях весна и на крышах весна.
А у Кати – весна на носу!

Мне веснушки
у Катюшки
невозможно сосчитать!
Раз веснушка,
два веснушка,
три веснушка,
четыре… пять!

Перед зеркалом Катя сидит полчаса,
трёт и моет веснушчатый нос
и завидует носу лохматого пса,
на весну обижаясь до слез.

А отец у Катюши полярником был.
Он к далёкой зимовке своей
на большом ледоколе два месяца плыл,
он по льдинам за белым медведем ходил
и не раз нападал на моржей.

Звал он Катю в далёкие эти места,
где метёт месяцами пурга,
где полгода над домом стоит темнота,
и весною не тают снега.

И однажды сказала Катюша моя,
что веснушки исчезнуть должны,
и поехала с мамой в такие края,
где совсем не бывает весны!

Письма с Севера ходят по много недель,
я читаю лохматому псу:
там полярная ночь, там и в мае метель,
а у Кати – весна на носу!

Мне веснушки
у Катюшки
невозможно сосчитать!
Раз веснушка,
два веснушка,
три веснушка, четыре… пять!

Много песен есть хороших
о моей родной стране —
о дождях и о порошах,
о зиме и о весне.

То душевнее, то строже,
льются разные, звеня…
А какая мне дороже,
вы спросите у меня!

«Ах, Волга-речка,
не боли, сердечко,
не боли, сердечко,
подскажи словечко!»

Мне словечко подсказали,
намекнули, помогли
и от камерной печали
этой песней увели.

Увели к песчаным косам,
к людям силы и добра,
к тем гудкам звонкоголосым,
запевающим с утра.

Исчезает тишь да гладь…
Ах, Волга-речка,
как спасибо не сказать
за твоё словечко!

И, быть может, песня эта
потому и хороша,
что особо в ней воспета
наша волжская душа…

Вот и март приходит снова,
и на Тракторном – весна!
И опять поёт Смирнова,
вторит ей Бородина…

Встречу вешнюю зарю.
Ах, Волга-речка,
я тебя благодарю
за твоё словечко.

Это здесь была война когда-то.
Бой гремел у каждого двора.
…Улицами города-солдата
с шумом пробегает детвора.

Новые дома, а с ними рядом —
кирпичи обугленной стены.
Родились ребята в сорок пятом
и уже не видели войны.

Им о ней рассказывают деды
и отцы – строители Рынка́,
и большой экран кино «Победа»
старым кинофильмом «Сын полка».

Гаснет свет, и жадными глазами
ребятишки в прошлое глядят.
А оно проходит в темном зале
шагом наступающих солдат,

грохотом далёкого снаряда,
немудрёной песенкой бойца,
силой правды, славой Сталинграда,
орденом и ранами отца.

…Все мальчишки нашего квартала
в этот вечер спорят о кино.
Им, как говорится, дела мало,
что давно на улице темно.

Их сзывают матери с балконов
вековечным криком:
«Спать пора!..»
Где-то у истоков Волго-Дона
притаилось солнце до утра.

Белые акации из сада
подошли к открытому окну…
Крепко спится детям Сталинграда,
лишь в «Победе» видевшим войну.

На самом шумном перекрёстке,
у входа в город Сталинград,
стоят каштаны и берёзки
и ели стройные стоят.

Как ни ищи – ты их не встретишь
в лесах заволжской стороны,
и, говорят, деревья эти
издалека принесены.

А было так: война когда-то
была на волжском берегу.
На перекрёстке три солдата
сидели рядом на снегу.

Стоял январь. И ветер хлёсткий
позёмку в кольца завивал.
Горел костер на перекрёстке —
солдатам руки согревал.

Что будет бой – солдаты знали.
И перед боем с полчаса
они, наверно, вспоминали
свои далекие леса.

Потом был бой… И три солдата
навек остались на снегу.
Но перекрёсток Сталинграда
они не отдали врагу.

И вот теперь на перекрёстке,
на месте гибели солдат,
стоят каштаны и берёзки,
и ели стройные стоят.

Шумят нездешними листами,
дождём умытые с утра,
и обжигают нашу память
огнём солдатского костра.

Шуршали сухо листья на бульваре,
хрустел ледок октябрьских стылых луж.
К моей соседке, молчаливой Варе,
осенним утром возвратился муж.

Не так, как возвращались в сорок пятом
мужья-солдаты с той, большой войны.
Он постучался тихо, виновато,
оставив дом своей второй жены.

А Варя руки фартуком обтёрла,
входную дверь спокойно отперла.
Увидела. Ладонью сжала горло
и в комнату не сразу провела.

Потом она поплакала немножко,
сказала:
– Что ж, что было, то прошло…
И вот сейчас у них звенит гармошка
и звякает гранёное стекло.

И Варя, вся одетая в обновки,
покинувшие днище сундука,
гремит листами газовой духовки
и торопливо жарит судака.

…А я считала, что у Вари – сила,
за то, что, боль и горечь затая,
она однажды в жизни не простила
того, что столько раз прощала я!

И мне казалось: всё не так, как надо,
и гости торжествуют ни к чему,
и Варя не забыла и не рада,
и этот пир горой не потому,

что вот вернулся он, отец ребятам
и ей самой родной и дорогой.
А потому, что он давно когда-то
ушёл от Вари к женщине другой.

Я всё ждала, что Варя гордо встанет,
по-царски сложит руки на груди,
сверкнёт глазами, прямо в душу глянет
и, как чужому, скажет: – Уходи!

Но Варя всё сидела с мужем рядом,
на всех смотрела просто и светло,
таким спокойным, всё простившим взглядом,
как будто впрямь: что было – то прошло.

И танцевала, стулья раздвигая,
как будто и не плакала она,
как в этот вечер плачет та, другая,
вторая надоевшая жена.

Как будто за окном не воет ветер,
ломая молодые деревца…
А у неё, у той, остались дети,
как Варины когда-то, без отца.

А он – отец – сидит спиной к комоду,
с гостями шутит, чокается, ест.
И Варя, может, год или полгода
ему на этот раз не надоест.

Она по старой, памятной привычке,
худой носок натянет на грибок,
а под подушку мужа сунет спички
и папирос дешёвых коробок.

Припомнит всё, что было дорогого
в те давние счастливые года.
И всем вокруг покажется, что снова
в семье у Вари – счастье, как тогда.

И муж решит: «Забыла про обиду!
Привычка! Что ж, она у всех в крови…»
А Варя просто не покажет виду,
что в этом доме больше нет любви.

Не знаю, может быть, она вернётся,
любовь, которой Варя так ждала.
Не потому ли радостно поётся
у праздничного шумного стола?

И кто-то, криком песню заглушая,
какой-то тост провозглашает вновь…
И Варя долго пляшет, провожая
свою большую первую любовь.