Шарль Бодлер - Цветы зла

Пусть искажен твой лик прелестный
Изгибом бешеных бровей —
Твой взор вонзается живей;
И, пусть не ангел ты небесный,

Люблю тебя безумно, страсть,
Тебя, свободу страшных оргий;
Как жрец пред идолом, в восторге
Перед тобой хочу упасть!

Пустынь и леса ароматы
Плывут в извивах жестких кос;
Ты вся – мучительный вопрос,
Влияньем страшных тайн богатый!

Как из кадильниц легкий дым,
Твой запах вкруг тебя клубится,
Твой взгляд – вечерняя зарница,
Ты дышишь сумраком ночным!

Твоей истомой опьяненным
Ты драгоценней, чем вино,
И трупы оживлять дано
Твоим объятьям исступленным!

Изгиб прильнувших к груди бедр
Пронзает дрожь изнеможении;
Истомой медленных движений
Ты нежишь свой роскошный одр.

Порывы бешеных страстей
В моих объятьях утоляя,
Лобзанья, раны расточая,
Ты бьешься на груди моей:

То, издеваясь, грудь мою
С безумным смехом раздираешь,
То в сердце тихий взор вперяешь,
Как света лунного струю.

Склонясь в восторге упоений
К твоим атласным башмачкам,
Я все сложу к твоим ногам:
Мой вещий рок, восторг мой, гений!

Твой свет, твой жар целят меня,
Я знаю счастье в этом мире!
В моей безрадостной Сибири
Ты – вспышка яркого огня![64]

Скажи, ты видел ли, как гордая Диана
Легко и весело несется сквозь леса,
К толпе поклонников не преклоняя стана,
Упившись криками, по ветру волоса?

Ты видел ли Theroigne[66], что толпы зажигает,
В атаку чернь зовет и любит грохот сеч,
Чей смелый взор – огонь, когда, подняв свой меч,
Она по лестницам в дворцы царей вбегает?

Не так ли, Sisina, горит душа твоя!
Но ты щедротами полна, и смерть тая, —
Но ты влюбленная в огонь и порох бурно,

Перед молящими спешишь, окончив бой,
Сложить оружие – и слезы льешь, как урна,
Опустошенная безумною борьбой.[67]

Я с нею встретился в краю благоуханном,
Где в красный балдахин сплелась деревьев сень,
Где каплет с стройных пальм в глаза густая лень.
Как в ней дышало все очарованьем странным:

И кожи тусклые и теплые тона,
И шеи контуры изящно-благородной,
И поступь смелая охотницы свободной,
Улыбка мирная и взоров глубина.

О, если б ты пришла в наш славный край и строгий,
К Луаре сумрачной иль к Сены берегам,
Достойная убрать античные чертоги:

Как негры черные, склонясь к твоим ногам,
Толпы покорные восторженных поэтов
Сложили б тысячи и тысячи сонетов.[68]

Скажи, душа твоя стремится ли, Агата,
Порою вырваться из тины городской
В то море светлое, где солнце без заката
Льет чистые лучи с лазури голубой?
Скажи, душа твоя стремится ли, Агата?

Укрой, спаси ты нас, далекий океан!
Твои немолчные под небом песнопенья
И ветра шумного чарующий орган,
Быть может, нам дадут отраду усыпленья…
Укрой, спаси ты нас, далекий океан!

О, дайте мне вагон иль палубу фрегата!
Здесь лужа темная… Я в даль хочу, туда!
От горестей и мук, не правда ли, Агата,
Как сладко в тот приют умчаться навсегда…
О, дайте мне вагон иль палубу фрегата!

Зачем в такой дали блестят долины рая,
Где вечная любовь и вечный аромат,
Где можно все и всех любить, не разбирая,
Где дни блаженные невидимо летят?
Зачем в такой дали блестят долины рая?

Но рай безгорестный младенческих утех,
Где песни и цветы, забавы, игры, ласки,
Открытая душа, всегда веселый смех
И вера чистая в несбыточные сказки, —
– Но рай безгорестный младенческих утех,

Эдем невинности, с крылатыми мечтами,
Неужто он от нас за тридевять земель,
И мы не призовем его к себе слезами,
Ничем не оживим умолкшую свирель? —
Эдем невинности, с крылатыми мечтами?[70]

Я, как ангел со взором суровым,
Под твоим буду снова альковом.
Я смутить не хочу тишину,
С тенью ночи к тебе я скользну.

И к тебе прикоснусь я лобзаньем,
Словно лунным холодным сияньем;
Ты почувствуешь ласки мои,
Как скользящей в могиле змеи.

Утро бледное снова ты встретишь,
Но пустым мое место заметишь,
И остынет оно при лучах.

Пусть другие подходят с мольбою:
Чтоб владеть твоей юной красою,
Я избрал средство лучшее – страх.[71]

Читаю я в глазах, прозрачных, как хрусталь:
«Скажи мне, странный друг, чем я тебя пленила?»
– Бесхитростность зверька – последнее, что мило.
Когда на страсть и ум нам тратить сердце жаль.

Будь нежной и молчи, проклятую скрижаль
Зловещих тайн моих душа похоронила,
Чтоб ты не знала их, чтоб все спокойно было,
Как песня рук твоих, покоящих печаль.

Пусть Эрос, мрачный бог, и роковая сила
Убийственных безумств грозят из-за угла —
Попробуем любить, не потревожив зла…

Спи, Маргарита, спи, уж осень наступила,
Спи, маргаритки цвет, прохладна и бела…
Ты, так же как и я, – осеннее светило.[72]

Луна уже плывет медлительно и низко.
Она задумалась, – так, прежде чем уснуть,
В подушках утонув, мечтает одалиска,
Задумчивой рукой свою лаская грудь.

Ей сладко умирать и млеть от наслажденья
Средь облачных лавин, на мягкой их спине,
И все глядеть, глядеть на белые виденья,
Что, как цветы, встают в лазурной глубине.

Когда ж из глаз ее слеза истомы праздной
На этот грустный шар падет росой алмазной,
Отверженный поэт, бессонный друг ночей,

Тот сгусток лунного мерцающего света
Подхватит на ладонь и спрячет в сердце где-то
Подальше от чужих, от солнечных лучей.[73]

От книжной мудрости иль нег любви устав,
Мы все влюбляемся, поры достигнув зрелой,
В изнеженность и мощь их бархатного тела,
В их чуткость к холоду и домоседный нрав.

Покоем дорожа и тайными мечтами,
Ждут тишины они и сумерек ночных.
Эреб в свой экипаж охотно впрег бы их,
Когда бы сделаться могли они рабами!

Святошам и толпе они внушают страх.
Мечтая, вид они серьезный принимают
Тех сфинксов каменных, которые в песках

Неведомых пустынь красиво так мечтают!
Их чресла искр полны, и в трепетных зрачках
Песчинки золота таинственно блистают.[74]

Где тисы стелют мрак суровый,
Как идолы, за рядом ряд,
Вперяя в сумрак красный взгляд,
Сидят и размышляют совы.

Они недвижно будут так
Сидеть и ждать тот час унылый,
Когда восстанет с прежней силой
И солнце опрокинет мрак.

Их поза – мудрым указанье
Презреть движение навек:
Всегда потерпит наказанье

Влюбленный в тени человек,
Едва, исполненный смятений,
Он выступит на миг из тени![75]

Я – трубка старого поэта;
Мой кафрский, абиссинский вид, —
Как любит он курить, про это
Без слов понятно говорит.

Утешить друга я желаю,
Когда тоска в его душе:
Как печь в убогом шалаше,
Что варит ужин, я пылаю,

Сплетаю голубую сеть,
Ртом дым и пламя источаю
И нежно дух его качаю;

Мне сладко сердце в нем согреть
И дух, измученный тоскою,
Вернуть к блаженству и покою.[76]

Порою музыка объемлет дух, как море:
О бледная звезда,
Под черной крышей туч, в эфирных бездн просторе,
К тебе я рвусь тогда;
И грудь и легкие крепчают в яром споре,
И, парус свой вия,
По бешеным хребтам померкнувшего моря
Взбирается ладья.
Трепещет грудь моя, полна безумной страстью,
И вихрь меня влечет над гибельною пастью,
Но вдруг затихнет все —
И вот над пропастью бездонной и зеркальной
Опять колеблет дух спокойный и печальный
Отчаянье свое![77]

Когда в давящей тьме ночей,
Христа заветы исполняя,
Твой прах под грудою камней
Зароет в грязь душа святая,

Лишь хор стыдливых звезд сомкнет
Отягощенные ресницы —
Паук тенета развернет
Среди щелей твои гробницы,

Клубок змеенышей родить
Вползет змея, волк будет выть
Над головою нечестивой;

Твой гроб cберет ночных воров
И рой колдуний похотливый
С толпой развратных стариков.[78]

На оголенный лоб чудовища-скелета
Корона страшная, как в карнавал, надета;
На остове-коне он мчится, горяча
Коня свирепого без шпор и без бича,
Растет, весь бешеной обрызганный слюною,
Апокалипсиса виденьем предо мною;
Вот он проносится в пространствах без конца;
Безбрежность попрана пятою мертвеца,
И молнией меча скелет грозит сердито
Толпам, поверженным у конского копыта;
Как принц, обшаривший чертог со всех сторон,
Скача по кладбищу, несется мимо он;
А вкруг – безбрежные и сумрачные своды,
Где спят все древние, все новые народы.[79]