Эдуард Асадов - Полное собрание стихотворений в одном томе (сборник)

Все жаждут любви. Только как понять
Порой в ней нелепейшие различья:
Там чувства застыли от безразличья,
А тут за плевок могут жизнь отдать?!

Какой-нибудь старый распутный чин
Цинично с амурами лезет к молодости,
А молодость, часто без капли гордости,
Доверчиво стелется перед ним.

А здесь вдруг начальница, щуря взгляд
И сея улыбочки сквозь одышку –
Толста: не поймешь где перед, где зад? –
На лирику тянет почти мальчишку…

Распутную старость легко понять:
Ей нужно «свежатинки», как салата.
Но молодость – та, что всегда крылата,
Вот ей-то зачем этот смрад глотать?!

А там, где и сверстники. Что с того?!
Вы – молоды. Счастливы. Вот богатство!
Так нет же! Бог ведает отчего
Один превращается в божество,
Другой чуть не сам заползает в рабство.

Какую ж дорогу в любви избрать?
Кого утверждать и к чему стремиться?
Конечно, неплохо рабу обнять,
Но сколько же счастья способна дать
Любимая, избранная царицей!

Он хуже, чем с вещью, с ней обращался,
Ценя только дом и свою жену,
И чем он безжалостней с ней общался,
Тем выше и красочней ей казался,
Пока не оставил ее одну…

Он жил с ней, ни дня ее не любя.
Вот тут-то бы вдруг против зла и хамства
Восстать, не щадя и самой себя,
Восстать, все прогнившее отрубя,
И вырвать из сердца былое рабство!

Да, видно, душа ее, как «дурдом»,
В конвульсиях жалкого поклоненья,
Любила по-прежнему день за днем
И пошлость, что густо чадила в нем,
И чуть ли не все свои униженья.

Известно: любовь – высочайший свет,
Что солнечно жжет, опаляя счастьем.
А вот если света в помине нет?
И вместо любви – гнусноватый бред?
Вот тут-то с чего возникают страсти?!!

Ведь в свете любви – на любую фразу
Душа может взмыть, как весенний стяг!
А он о любви не сказал ни разу,
А брал все, что хочется, просто так.

Вопрос тут, быть может, совсем не сложен:
Любовь, как твердит поговорка, зла.
Но даже козел, ей же богу, должен
Давать ну хоть шерсти или тепла!

Но он ей не дал ничего ни разу,
Живя в ее сердце на всем готовом.
И брал все по-волчьи легко и сразу,
Себя не связав ни малейшим словом.

До этого места все ясно вроде:
Чем душу безжалостней унижают,
Тем большим восторгом глаза сияют
И все получается, все выходит.

Нам скажут, что рабство и так противно.
Зачем вспоминать еще эти страсти?
Но дело-то в том, что оно активно
И, чей-то башмак полизав умильно,
Глядишь, и само уже рвется к власти!

И будь эти вещи на свете редки –
О чем тогда споры или борьба?!
Но сколько их! Вот у моей соседки,
У женственной, милой моей соседки,
Как раз вот такая, увы, судьба.

Не взятая замуж любимым «богом»
(Ведь рабству всегда отвечают – «Нет!»),
С годами, за новым уже порогом
Нашла она радостно-яркий свет.

И муж ей достался родным-родной,
Отдавший ей лучшее в человеке:
И чувства, и мысли, и сердца зной.
Рванись же и ты к нему всей душой,
А рабство свое растопчи навеки!

Ведь ясно же: тут только жить и жить!
Любовь! Ну какого ж еще богатства?!
Да рабство – позлее любого гадства,
А ей бы лишь прошлое возвратить.

Ну есть ли хоть что-нибудь в жизни хуже?
И счастье зажжет ли она в дому?
Жить с мужем, твердить о любви к нему,
А втайне любить все равно не мужа…

И вот, чтобы снова в мечтах связать
Былое с сегодняшними делами,
Она просит мужа себя ласкать,
Как тот, кого силится воскрешать
И даже душиться его духами…

И нет ей по-прежнему ничего
Дороже того, что ей было свято:
И жить под него, и шутить под него,
И даже питаться, как он когда-то…

Нет, сколько же все-таки дикарей!
Зачем надо жить вот с такой химерой:
Ни праздника мужу, ни счастья ей
И делать всю жизнь абсолютно серой?!

Мне жаль эту женщину. Но она
Сама сотрясала их дом, как грушу,
И страсть свою выдумала сама,
И вечно двоила и жизнь, и душу.

Ей трудно. Но скажем наверняка,
Что есть беда и гораздо хуже.
И жаль мне здесь все-таки только мужа,
Святого и доброго дурака…

Как хотел бы я вырвать тебя из прошлого,
Из далекой, бездумно-пустой глуши,
Из чего-то случайного, дымно-пошлого,
Хуже яда для тела и для души!

Сколько раз я со страстью мечтал порой,
Что явись я к тебе молодым, отчаянным,
То, наверное, многим мечтам и чаяньям
Удалось бы свершиться для нас с тобой.

Мне казалось: вручи я тебе все личное,
Что жило во мне радостно и любя,
То тогда все чужое и неприличное,
Все случайное, глупое и циничное
Не смогло б и дотронуться до тебя.

Но по-разному судьбы людские вяжутся:
И попробуй найди, разгадай секрет,
Ведь кому-то и мрак наслажденьем кажется,
А кому-то – умри, но подай рассвет!

Вот ты ходишь по городу, по квартире,
Вот на даче салат собралась срывать,
И в душе твоей, словно в закрытом мире,
Ничего-то решительно не понять.

Как хотел бы я вырвать тебя из прошлого,
Из ошибок, из вьюги чужой-чужой,
Только много ли будет тогда хорошего?
И доставит ли радость тебе самой?

Да, мы вместе! Но где убежденность в том,
Что, шагнув в этот песенный мир со мной,
Ты не будешь, как прежде, скучать о нем,
О чужом мне, далеком твоем былом
И не кинешься снова к нему душой?

Ты воскликнешь: – А надо ли ворошить
В нашей памяти то, что засыпал снег?! –
Это так. Только зла не сразить вовек,
Если зло это где-то трусливо скрыть.

Ведь оно, если спрятать его, тая,
А не выбросить прямо и честно прочь,
Ядовито, как подленькая змея,
Будет вечно нас жалить и день и ночь!

Ведь не зря же все ветры нам в стены бьют,
Что любые сокрытия и обманы
Не друзья, а коварнейшие капканы
Все равно где-то щелкнут и предадут!

Если бури терзают до слез из глаз,
Если страх изгаляется за спиной,
Должен вдруг у людей, ну хотя бы раз,
Наступить самый главный, высокий час,
Словно исповедь – искренний и прямой!

Ну подумай, мы рядом уж столько лет,
Только ты для меня – лишь тире да точки,
Ни одной, ни одной откровенной строчки.
Двери в пломбах. Не жизнь, а сплошной секрет!

Жил и я, может быть, не всегда всерьез,
Но сейчас вот задай мне вопрос ЛЮБОЙ –
Я бесхитростно встану перед тобой
И отвечу тебе НА ЛЮБОЙ ВОПРОС!

Да и нужно ль ханжить, говоря о былом?
Ибо то, что когда-нибудь было радостью,
Пусть прошло. Только после не станет гадостью
И не может мешать говорить о нем.

Только ты отрешенно глядишь в окно,
Не грозя ни улыбками, ни объятьями…
И душа твоя – как за семью печатями.
Ну а что в ней? Вот это темным-темно…

А ведь все тут, увы, до смешного ясно:
Как бы трудно нам все-таки ни пришлось,
Но решать надо честно и беспристрастно:
Либо правда – навеки единогласно!
Либо все что ни есть – абсолютно врозь…

Ну так пусть же пробьет наш высокий час!
Я – готов. Но решим наконец с тобою:
С кем же ты? Только честно, без общих фраз:
Коль со мной до конца, может, в первый раз,
То ли с тем, чему недруг я всей душою?!

Спит природа… Ни шороха, ни борьбы…
Все как будто застыло в немом объятье…
Только стрелка любви у моей судьбы
Неприкаянно кружит на циферблате.

Париж. Бужеваль. Девятнадцатый век.
В осеннем дожде пузырятся лужи.
А в доме мучится человек:
Как снег, голова, борода, как снег,
И с каждой минутой ему все хуже…

Сейчас он слабей, чем в сто лет старик,
Хоть был всем на зависть всегда гигантом:
И ростом велик, и душой велик,
А главное – это велик талантом!

И пусть столько отдано лет и сил
И этой земле, и друзьям французским,
Он родиной бредил, дышал и жил,
И всю свою жизнь безусловно был
Средь русских, наверное, самым русским.

Да, в жилах и книгах лишь русская кровь,
И все-таки, как же все в мире сложно!
И что может сделать порой любовь –
Подчас даже выдумать невозможно!

Быть может, любовь – это сверхстрана,
Где жизнь и ласкает, и рвет, и гложет,
И там, где взметает свой стяг она,
Нередко бывает побеждена
И гордость души, и надежда тоже.

Ну есть ли на свете прочнее крепи,
Чем песни России, леса и снег,
И отчий язык, города и степи…
Да, видно, нашлись посильнее цепи,
К чужому гнезду приковав навек.

А женщина смотрится в зеркала
И хмурится: явно же не красавица.
Но рядом – как праздник, как взлет орла,
Глаза, что когда-то зажечь смогла,
И в них она дивно преображается.

Не мне, безусловно, дано судить
Чужие надежды, и боль, и счастье,
Но, сердцем ничьей не подсуден власти,
Я вправе и мыслить, и говорить!

Ну что ему было дано? Ну что?
Ждать милостей возле чужой постели?
Пылать, сладкогласные слыша трели?
И так до конца? Ну не то, не то!

Я сам ждал свиданья и шорох платья,
И боль от отчаянно-дорогого,
Когда мне протягивали объятья,
Еще не остывшие от другого…

И пусть я в решеньях не слишком скор,
И все ж я восстал против зла двуличья!
А тут до мучений, до неприличья
В чужом очаге полыхал костер…

– О, да, он любил, – она говорила, –
Но я не из ласковых, видно, женщин.
Я тоже, наверно, его любила,
Но меньше, признаться, гораздо меньше. –

Да, меньше. Но вечно держала рядом,
Держала и цель-то почти не пряча.
Держала объятьями, пылким взглядом,
И голосом райским, и черным адом
Сомнений и мук. Ну а как иначе?!

С надменной улыбкою вскинув бровь,
Даря восхищения и кошмары,
Брала она с твердостью вновь и вновь
И славу его, и его любовь,
Доходы с поместья и гонорары.

Взлетают и падают мрак и свет,
Все кружится: окна, шкафы, столы.
Он бредит… Он бредит… А может быть, нет?
«Снимите, снимите с меня кандалы…»

А женщина горбится, словно птица,
И смотрит в окошко на тусклый свет.
И кто может истинно поручиться,
Вот жаль ей сейчас его или нет?..

А он и не рвется, видать, смирился,
Ни к спасским лесам, ни к полям Москвы.
Да, с хищной любовью он в книгах бился,
А в собственной жизни… увы, увы…

Ведь эти вот жгучие угольки –
Уедешь – прикажут назад вернуться.
И ласково-цепкие коготки,
Взяв сердце, вовеки не разомкнутся.

Он мучится, стонет… То явь, то бред…
Все ближе последнее одиночество…
А ей еще жить чуть не тридцать лет,
С ней родина, преданный муж. Весь свет
И пестрое шумно-живое общество.

Что меркнет и гаснет: закат? Судьба?
Какие-то тени ползут в углы…
А в голосе просьба, почти мольба:
– Мне тяжко… Снимите с меня кандалы…

Но в сердце у женщины немота,
Не в этой душе просияет пламя.
А снимет их, может быть, только ТА,
В чьем взгляде и холод, и пустота,
Что молча стоит сейчас за дверями.

И вот уж колеса стучат, стучат,
Что кончен полон. И теперь впервые
(Уж нету нужды в нем. Нужны живые!)
Он едет навечно назад… назад…
Он был и остался твоим стократ,
Прими же в объятья его, Россия!