Жуакин Машадо де Ассиз - Избранные произведения
— Наверное, за ней там кто-нибудь ухаживает, — съязвила тетушка Жустина.
Я не уничтожил ее только потому, что у меня не оказалось под рукой ни ножа, ни пистолета, но если бы глаза могли убивать, она умерла бы на месте. Провидение напрасно дало человеку руки и зубы как средство нападения, а ноги для бегства. На первых порах хватило бы и глаз. Взгляд их останавливал бы врага или соперника, повергал бы их ниц, мгновенно творил расправу, а перед лицом правосудия те же смертоносные глаза становились бы скорбными, оплакивающими жертву. Тетушка избежала гибели от моего взгляда; но ехидные слова ее больно ранили меня, и в воскресенье в одиннадцать часов я уже был на улице Инвалидов.
Навстречу мне вышел Гуржел, грустный и взволнованный. Дочь его заболела: накануне она слегла в горячке, которая все усиливалась. Отец обожал Саншу и заявил мне, что, если она не выживет, он покончит с собой. Ну и мрачная получилась глава, с убийствами, смертями, самоубийством и трупами. Я жаждал солнечного луча и голубого неба. Их принесла Капиту, появившаяся в дверях гостиной. Она сообщила Гуржелу, что Санша зовет его к себе.
— Ей хуже? — спросил тот испуганно.
— Нет, сеньор, она просто хочет с вами поговорить.
— Побудьте здесь минутку, — сказал он и, обращаясь ко мне, добавил: — Это сиделка Санши — лучшей нельзя и пожелать; я сейчас вернусь.
На лице Капиту были заметны следы усталости и тревоги, но, увидев меня, она сразу преобразилась и стала живой и веселой, как обычно. Мой приход удивил ее, она словно глазам своим не верила. Мы немножко побеседовали с ней, так тихо, что даже стены — ведь у них есть уши — не услышали нас. Впрочем, они все равно ничего бы не поняли, как и стоявшая в комнате мебель, чем-то напоминавшая своего унылого хозяина.
Глава LXXXII
ДИВАН
Только диван призывно и настойчиво манил нас, явно сочувствуя нашему душевному состоянию; мы не противились и сели. С тех пор я по-другому отношусь к диванам. В них сочетаются красота и уют, они выражают дух всего дома. Сидя на диване, двое мужчин могут обсуждать судьбы государства; две женщины — фасон платья; но мужчина и женщина, оказавшись вдвоем на диване, обязательно станут говорить о самих себе. Мы с Капиту не были исключением. Кажется, я спросил, долго ли она пробудет у Гуржела…
— Не знаю… Лихорадка у Санши как будто проходит… но…
Смутно припоминаю, что объяснил Капиту, как я попал на улицу Инвалидов, а именно — по совету матери.
— Она это посоветовала? — пробормотала Капиту и добавила, задорно блестя глазами: — Мы будем счастливы!
В ответ я сжал ее руку. А диван, хотите верьте, хотите нет, не прогнал нас даже после того, как пальцы наши сплелись, а головы склонились друг к другу.
Глава LXXXIII
ПОРТРЕТ
Гуржел вернулся в гостиную и сказал, что Санша опять зовет Капиту. Я поспешно вскочил с дивана, чувствуя себя неловко, и опустил глаза. Капиту, напротив, встала совершенно естественно и спросила Гуржела, не поднялась ли у больной температура.
— Нет, — ответил он.
Без тени смущения Капиту попросила меня передать привет матери и тетушке Жустине, протянула мне руку в знак прощания и убежала. Я ей безумно завидовал. Почему Капиту так хорошо владела собой, а я нет?
— Она уже совсем барышня, — заметил Гуржел, глядя ей вслед.
Я пробормотал что-то невнятное. И правда, Капиту росла удивительно быстро, формы ее округлялись, а тело наливалось силой. Она была женщиной во всех отношениях, женщиной с головы до пят. Это еще сильнее бросалось в глаза теперь, когда я видел ее довольно редко; каждый раз она казалась мне выросшей и пополневшей; менялось даже выражение глаз, форма рта.
Обернувшись к портрету, висевшему на стене, Гуржел спросил, не нахожу ли я, что Капиту похожа на молодую девушку, изображенную на портрете.
Я взял за правило всегда соглашаться с мнением собеседника, если только вопрос не затрагивал меня лично. Еще не разглядев внимательно картину, я ответил утвердительно. Гуржел сказал, что это портрет его жены и все поражаются сходству ее с Капиту. Он сам находит у них общее в чертах лица — и особенно в глазах; а уж характер — точь-в-точь такой же, словно они сестры.
— И, наконец, дружба ее с Саншиньей, родная мать не могла бы лучше относиться к девочке… Бывает в жизни такое удивительное сходство.
Глава LXXXIV
МЕНЯ ОКЛИКНУЛИ
На улице я долго раздумывал, не догадался ли о чем-нибудь Гуржел, но, решив наконец, что опасения мои напрасны, ускорил шаг. Я находился под впечатлением от встречи с Капиту и не сразу услышал, как меня окликнули:
— Сеньор Бентиньо! Сеньор Бентиньо!
Только когда голос раздался еще раз, я остановился, с трудом сообразив, где нахожусь. Я уже достиг улицы Матакавалос. Дверь жалкой лавчонки глиняных товаров была полуоткрыта, и в ней стоял хозяин, седой и бедно одетый. Он-то и окликнул меня.
— Сеньор Бентиньо, — сказал он, заливаясь слезами, — знаете ли вы, что мой сын Мандука умер?
— Умер?
— Да, полчаса назад, похороны будут завтра. Я сообщил об этом вашей матери, и милосердная сеньора прислала цветы. Бедный сынок! Он был обречен, и хорошо, что скончался, но все-таки мне тяжело. Какую жизнь он вел, бедняга… Недавно Мандука вспомнил о вас и спросил, поступили ли вы в семинарию. Желаете взглянуть на него? Заходите…
Трудно писать о таких вещах, но пусть лучше я скажу лишнее, чем недоговорю. Мне хотелось отказаться от приглашения, ответить, что я вовсе не хочу смотреть на покойника, я даже собрался убежать. Не от страха; в другой раз я бы, конечно, зашел проститься с Мандукой; но сейчас я чувствовал себя таким счастливым! Увидеть мертвеца, возвращаясь от возлюбленной… Есть несовместимые вещи, их невозможно примирить. Само известие о смерти потрясло меня. Мои безмятежные золотые мечты потеряли свой блеск и превратились в серый пепел, в котором ничего нельзя было различить. Кажется, я пробормотал, что тороплюсь, но отец Мандуки подвинулся, уступая мне дорогу, и я, не находя в душе смелости отказаться, все-таки вошел в дом.
Я совсем не виню лавочника; для него самым главным в тот момент был его сын. Не вините, однако, и меня; для меня главным в жизни была Капиту. Совпали столь разные явления, как любовь и смерть. И в этом все зло. Если бы я появился около лавки раньше или позже, если бы Мандука покинул этот мир в другое время, никакая фальшивая нота не вкралась бы в мелодию моей души. Зачем он скончался ровно полчаса назад? Ведь смерти безразлично, отходим мы в мир иной в шесть или в семь часов вечера.
Глава LXXXV
ПОКОЙНИК
Вот с каким чувством вошел я в лавку. Обычно в ней царил полумрак, а когда закрыли окна на улицу, стало совсем темно. В столовой я едва различил плачущую хозяйку. Двое ребятишек испуганно заглядывали в спальню. Покойник лежал на кровати; кровать…
Но прервем горестное описание, чтобы отвлечься немного от печальных мыслей. Зрелище смерти всегда производит тягостное впечатление… За окном другая картина. Там все дышит жизнью: около повозки пасется коза, по мостовой разгуливает курица, пыхтит, свистит и выпускает клубы дыма паровоз; пальма тянется к небу. Мальчик, пускающий в переулке бумажных голубей, наслаждается жизнью, а ведь, возможно, и его зовут Мандукой.
Правда, он чуть моложе того Мандуки, которому исполнилось не то восемнадцать, не то девятнадцать лет, хотя по виду ему можно было дать и пятнадцать и двадцать два года: лицо его скорее скрывало возраст, чем давало возможность определить его, так как… Что ж, придется договаривать: Мандуки нет в живых, его родных тоже; вряд ли я огорчу кого-нибудь, сказав правду. Одним словом, он погиб от самой страшной болезни на свете — от проказы. Увидев на постели жалкие останки моего соседа, я ужаснулся и отвел глаза. Не знаю, какая темная сила заставила меня, уходя, снова взглянуть на покойника; я посмотрел на него, ужаснулся и стал пятиться к двери, пока не оказался в другой комнате.
— Он сильно мучился! — вздыхал отец.
— Бедный Мандука! — причитала мать.
Торопясь уйти, я сказал, что меня ждут дома, и поспешно распрощался. Лавочник спросил, не окажу ли я им честь присутствовать на похоронах. Я ответил, что спрошу разрешения у мамы, и поскорей выскочил на улицу.
Глава LXXXVI
ЛЮБИТЕ, ЮНОШИ!
Жил я неподалеку и через три минуты оказался дома. Остановившись в коридоре, чтобы перевести дух, я безуспешно пытался забыть лицо покойника — бледное, обезображенное проказой. Мне не хочется описывать его, чтобы вам не стало противно читать эти строки; вы и сами без труда представите себе, как он выглядел. И вдруг, словно по мановению волшебного жезла, все исчезло, стоило мне подумать о свежем и милом личике Капиту… Любите, юноши! А главное, любите девушек красивых и грациозных; они исцеляют болезни и превращают смерть в жизнь… Любите, юноши!
