Павел Федотов - Легенда о счастье. Стихи и проза русских художников

Еще сизый туман над лугами,
А от солнца по хвое лучи,
Вот и встало оно над лесами,
Взгомонились по небу грачи.

От скирдов протянулися тени,
Поутру оживает гумно,
Пред трудом преклоню я колени,
Полюбил я работу давно.

Начинается день перепалкой,
Каждый с делом рабочим спешит.
Уж проснулись крикливые галки,
Облака поднялися в зенит.

В поле ржанище все опустело,
И кладушки легли на воза,
Хорошо ты, мужицкое дело,
Хороша и небес бирюза.

Гром прогремел стороною, лягушки в пруду раскричались.
Крупный, как белый горох, дождь застучал по траве.
Дальний порядок села занавесился частою сеткой.
Миг – и ушло на поля облако дымом седым.
Снова разведрился день, и сверкает зеленой щетиной
С красною былкой в корню озимей пестрый ковер.
«Быть урожаю, – решили тогда же в беседе на бревнах
В голос один мужики, – время с сохой поспешить».
Утром, чуть-чуть жаворонок запел над полынной межою
И, трепыхаясь, в зенит выше и выше пошел,
Поле пестрело народом: шагая прямой бороздою,
Пахарь за лошадью шел, звякал палицей в сошник.
Рядом, лукошко с овсом перекинув на ленте суровой,
Сеятель в землю бросал горстью наотмашь зерно,
Возле телег молчаливо собаки дремали и лаем
Не нарушали почин важного сельского дня.
Только грачи, из ночевки с церковных берез подымаясь,
Каркали в небе пустом, после за пахарем шли.
Следом за ними стрижи прилетели, и долго их стая,
Воздух пронзая крылом, реяла на вышине, —
Знать, и они захотели почтить земледельца работу,
Ревностный пахаря труд, дело святое земли.

Шумно ликует в ристалище неба крылатая стая
Птицы осенней: грачей, галок и с ними ворон.
Слышится свист от гульбища, как будто бы буря проходит,
День же с утра золотой, бабьего лета пора.
В поле снопа не осталось, блестит на меже паутина,
Через пустой косогор лентой дорога лежит.
Стылый дымок над овином синеет; село на ладони;
Видно, какие дела будний заполнили день:
Бабка Аганя пестом обдирает сушеное просо
И на веретье потом сыплет из ступки крупу;
Митрий Алешин повез умолот на Большую Водянку,
В горку коню подсобив, он ухватился за гуж;
А на гумне всей семьею молотит Степан оржаное,
Сам, да жена, да мальцов пятеро, спорых к труду,
Только мелькают тяпицы, в черед ударяя о землю.
Даже трехлеток – и тот хочет за всеми поспеть, —
Цеп ему сделал отец для забавы по росту и в меру,
Им он поодаль стучит, бьет в колосок по зерну.

Хлебы испечь норовя, приступила с обычной сноровкой
Дарья-хозяйка, – она делала это вот так:
В погребе гущу квасную ковшом зачерпнула до края,
С теплой смешавши водой в липовой емкой квашне;
Две плоскодонные чашки с мукой опрокинула следом,
После, мутовкой взболтнув, к печке поставила греть,
Чтобы в тепле этой ночью повыше поднялась опара
И без закала был хлеб, с крупной и пышной ноздрей.
Сверху тряпицей покрыла и, фартук свой сняв, подвязала, —
Чуть ли не баба теперь стала по виду квашня.
Утром, тряпицу загнув, увидала хозяйка: недаром
Слышно ей было сквозь сон, точно ворчал домовой,
Дулся впотьмах пузырями и лопался с жалобным писком, —
Это гуляло всю ночь тесто и липло к бокам
Плотно закрытой квашни, а теперь все опало, как надо,
След показавши густой более чем на вершок.
«Тесто укисло», – решила хозяйка и всыпала соли,
Бросив две горсти, затем долго мешала рукой,
Голой до локтя, все время муку подсыпая. Как только
Ком загустел, кулаком Дарья ударила вниз,
Дно не достала, а тесто от пальцев тянулось, как лента,
В пленке пузырчатой сплошь, словно в стоячих глазах.
Горстью комок оторвав, разваляла по чашкам с мукою
Дарья, подбросила вверх полные чашки не раз,
Даже, примету блюдя, широко покрутила рукою;
На печь поставила в ряд чашки, чтоб тесто взялось.
Стали хлеба подыматься; тут печку она затопила;
Красным лизнул языком черные сучья огонь;
Коркой с полена скоробясь, тогда береста затрещала,
И разгорелся костер. Баба не раз и не два
Тесто по чашкам до печки ходила проведать. Все выше
Ком вылезал из краев; Дарья сказала себе:
«Хлебы дошли!» – и, руку снабдив полновесным оружьем
Кухонных дел, кочергой, весь свой истоп загребла,
Угли, как кудри в ряду, по краям от заслонки ровняя.
Дальше, схватив помело, точно на миг обратясь
Ведьмой, всю золу смела без остатку веником мокрым,
Чтоб уголек не пристал к корке исподней и зря
Он не попортил красы пропеченного хлеба, – ведь этим
Много гордится подчас баба, хозяйка-жена.
Под приготовив на славу и бросив метлу на полати,
Дарья с лопатой теперь стала справляться: раз, раз!
И опрокинула чашку; и тесто в муке отвалилось,
Пышность свою сохранив, – хлеб испечется неплох.
Все посовавши, тут скутала печку хозяйка, заслонку
Плотно прикрыла к челу, вьюшки, блинок за блинком,
дружку на дружку поклала и сбила задвижку.
Запахла духом печеным изба. Время свое просидят
Хлебы и легкими станут, с подсушенной нижнею коркой,
Так что руки не обжечь, если стряпню вынимать.
Твердую корку хозяйка, как хлебы брала, прищелкнула,
В чашки рассунула все жареным исподом вверх.
А поостынут лишь, Дарья ножом каравай перекрестит,
Тесно под груди прижмет, срежет горбушку в длину;
И, коль случишься тут быть, обернется к тебе и промолвит,
Свежий гостинец подав: «Съешь на здоровье ломоть!»

Кучу больших рогачей, круторогих в обхвате, раздвинув,
Чапельник цепкий взяла баба: пекутся блины;
В липовой кадке опара, туда и ныряет половник;
Смазана маслом, шипит жаркая сковорода.
Шлепнется тесто ноздристым, прилипчивым комом в середку
И, разойдясь по краям, круг весь займет на огне.
Полымя бок зарумянит, а чапельник сунется в печку, —
Чтобы тот блин не сгорел, вынуть его на шесток.
Нож с деревянною ручкой, скользнувши под испод немедля,
Блин на весу обернет, снова тот сунут на жар.
Вот и испекся. А вышел красавцем, с двойною сережкой,
Пышен, поджарист, румян, коркой, как хворост, хрустит.
Целую стопку сложила в тарелку таких же стряпуха,
После на стол подала к ним из пера помазок,
В масло топленое в чашке его обмакнуть не забыла.
Коли ты в гости пришел, тут же садись и за стол.
Мажь, не жалеючи сдобы: еда ведь на редкость какая!
Блин и другой закусив, добрую бабу хвали.

Печку Анисья с утра протопила и, жар загребая,
Старым гусиным крылом золу с загнетки смела.
Стукнула жестью заслонки, заботливо под посмотрела,
Щи, в чугуне прокипев, преют капустным листом,
Каша в горшке разварилась и коркой поджаренной вспухла,
В плошке свинины кусок салом избу продушил.
Пыл от углей сберегая, Анисья завесила тряпкой
Печку с чела, рогачи кряду поставила все,
А кочергою баран заслонила и сунула вьюшки,
Чтобы тепло по трубе только до борова шло.
Кончив дела и махотки обсохнуть засунув в печурки,
На печь полезла сама старые кости погреть,
Кофту на средний кирпич от ожога под тело постлала,
С теплой поддевкой затем долго возилась она,
После решила и ею накрыться совсем с головою,
Сонная дрема верней в эдаком разе возьмет.

В било, в чугунную доску, колотит мужик деревяшкой.
Знак он народу дает, чтоб собирался на сход.
Только что стадо прогнали, и утро за крышами рдеет,
Осени ясной пора, бабьего лета конец.
Звон услыхавши железный, идут мужики и степенно
Речи ведут меж собой; ладно ль с уборкой полей.
Все собрались: Николай, Тимофей, Адриан, Пантелеймон,
Яков Баширов, Мысев, Пронин, Брызгалин Кузьма,
Стенька Вавилов, Терехин Василий, Максим Агафонов,
Трое Иванов, Петра два и Гришин Егор.
Важное дело они обсудить порешили на нынче:
Можно ли стадо пускать на озимя или нет.
Первым сказал Адриан, рыжеватый мужик, со штаниной
В частых заплатах, в лаптях: «Озимь-то в былку пошла, —
Коль не запустим скотину, без хлеба весь год насидимся,
Вот мое слово: велеть, чтобы не медлил пастух.
Я-то ему говорил, а пастух мне ответил: «Ты скажешь,
Сделаю я, а весь мир мне по загривку и даст».
Мешкать не следует, братцы», – тем речь Адриан и закончил,
Сел на завалень, свернул тут же цигарку и ждал.
«Правда! – то Пантелеймон вступился, мужик тороватый,
С черной большой бородой, в валенках и в зипуне: —
Только б коровы кормов не объелись, следить непременно,
Лошадь ведь жвачку жует, та же глотает в живот».
«Да постеречь не мешало б, – из кучки откликнулся Пронин, —
На озимях лошадей, чтоб не ушли далеко».
«Вот уж с неделю в Баракове скот весь по озимям ходит, —
Молвил старик Тимофей, дед всей деревни он был. —
Прежде и мы запускали, случалось, себя не корили, —
После бывал урожай: конный не виден во ржах».
Стенька Вавилов прибавил: «Как войлок озими стали,
Выросли в дождь и тепло, в пору косою косить».
«Братцы, пускать и решим, – рассудил Николай, – для работы
Сходное время стоит, зря не годится терять».
Крепко надвинув шапки на лоб, мужики разошлися:
Надо картошку копать иль молотить на гумне,
Бревна тотчас опустели у двери Мысева амбара,
Било покойно висит, случая нового ждет.

Бабка Сентябриха до грибов охоча,
Только листик липы глянет золотым,
Над трубой в деревне не повиснет дым,
Подобрав подол (так росы не намочат),
Бабка в лес плетется с кузовом пустым.
Как сморчок по виду бабка Сентябриха,
Кожица желтее восковой свечи,
Полем над старухой каркают грачи,
Только бор зеленый встренет гостью тихо,
Ей под лапоть кинет вороха парчи.
У корней средь моха грузди и совики,
Розовых волвенок тесная семья.
Белый гриб покажет желтые края
Испода, как масло. Рядом, невелики,
Боровик-малина и валуй-скуфья.
Бабка Сентябриха все сберет. Поганку
Палкой поколотит, ворохнет листок.
Так и есть: глядится молодой груздок!
Видно, нынче утром вылез спозаранку.
Бабка тут и шамкнет: «Ну, иди, милок!»
Обойдет по лесу бабка все овраги,
Ей давно грибные ведомы места,
У какого корня, или у куста,
Или у побитой грозами коряги
Гриб родится, – чует бабка неспроста.
Оттого и нынче бабка с божьим даром,
Сбор листом накрыла. До дому идет.
В поле – бабье лето. Паутины лёт.
Бабка, чтоб добычи не терять задаром,
Кузов обернула задом наперед.

Двор белый как ладонь, светло, и все видать.
Ночь месячна в звездах, горит снег хрусталями,
Бежит от месяца тень робкая, как тать,
От перекладины ложится костылями.

Спи, старый хрыч! Пора свой двор прибрать!
И домовой кряхтит, нагнувшись над лаптями.
Овцам бросает сноп (чтоб мягче было спать),
Коровам чешет шерсть корузлыми ногтями.

Под лаской нежною скотине сладко млеть,
Сощуривши глаза, размеренно сопеть,
А домовой в дозор уходит за ворота.

Все старому нужда, все старому забота:
Где сторожит беда? Не видно ли волков?
И, руку козырьком, глядит в простор снегов.

Как эта мельница потрепана ветрами:
Одно изломано, другого нет крыла;
На крыше, по стене, меж ветхими столбами
Трава высокая так густо поросла.
А мельника уж нет. Глядит за жерновами
Лишь старый домовой из темного угла…
А ветер налетит и крылья закачает,
И мельница вздохнет и стоном отвечает.

Тишина и покой умирающей ночи,
Звезд прекрасных неслышный, размеренный бег.
Месяц бледен, и тени короче…
Спит туман на лугу, как белеющий снег.

Зазывает русалка. Плеснулась игриво.
Плавником шевельнула. Вот машет рукой.
Провалилась. В тумане лениво
Леший лапоть плетет над рекой.

Зимний бес блудить заставил,
Потерял я все пути,
Много есть молитв и правил,
Их на четках перечти.

В поле слышно песнопенье,
То полночная яга.
Отпусти ты прегрешенье,
Замети следы, пурга!

Хлопья вьются несудом,
Не найду родимый дом,
Утомился ходом пешим,
Повстречался с чертом-лешим,

Под микитки хочет взять,
Длинным пальцем щекотать.
Чур меня, слепые бесы,
Чур, гуляки и повесы.

Здравствуй, русская зима!
Ведьма плачется сама.

Кругом пустырь: снега, полынь да вешек строй.
Налево – в Серкино, в Рожново путь – направо.
В лощине мельница с поломанной ветлой
И стогом небольшим, где сложена отава.

На всем зима легла пушистой бахромой.
Прикончилась в реке беспутная забава.
Все черти вымерзли. Один лишь водяной
Отвоевал себе местечко близ постава.
Он дует из угла и плещется в воде,
Гремит сосульками на длинной бороде
И гонит белый пар от мерзнущего плеса,

А ночью перейдет через окрепший лед,
По-старчески кряхтя, все силы соберет
И ледяной рукой вертит, вертит колеса.

Потемнели ночи. Звезды поярчели.
В тишине осенней слышен звук свирели.

Это Пан забытый, древний бог лохматый,
Леший молчаливый, хмурый и рогатый,

У межей оржаных за седой полынью
В травяную дудку дует над пустынью.

И летят от духа листья парчевые,
Низовых туманов облака густые,

И, заклятьем тайным скованы, покорно
Припадают к нивам обнаженным, черным.

Подтаяло. Ноздрястый снег осел.
С застрехи каплет. Куры спозаранку
Кудахчут, и петух свой клич пропел.
Подтыканы поневы наизнанку

У старых баб. Нет никого без дел:
Сторновки на плечо взвалив вязанку,
Идет мужик. За ним телок поспел
И корм жует, свинья грызет лоханку.

Вороны, галки – все орут без толку.
Мальчишка-карапузик втихомолку
Себе готовит из полозьев лыжи,

Скрипит бадья и журавель сгибает,
Ушат молодка верхом наполняет,
И лапти хлюпают в навозной жиже.

Запахло талою землею,
Навоз обмяк и побурел,
Деревня с раннею зарею
Полна хлопот и всяких дел.

Зима, ей скатертью дорога,
Ушла с полей наверняка,
И телки чешут у порога
Амбаров рыжие бока.

В пурыни распушились куры
И горлопанят петухи.
Собаки, нос уткнувши в шкуры,
Следят за скоками блохи.

На розвальнях проезда нету,
Дорога пупом поднялась,
Весенним солнцем разогрета,
У крылец показалась грязь.

Ее разбрызнув сапогами,
С ушатом, с ведрами, с бадьей,
Молодки с карими глазами
Ведут коров на водопой.

Ровно в колоду льется влага,
С мохнатых морд бежит струя.
А в небе галочья ватага
И вздорный щебет воробья.

Едва туманами клубящаяся мгла
С оттаявших бугров сползла на топь болота
И ясный вспыхнул день, на землю низошла
Весенней кутерьмы спешащая забота.
Для всех нашлись дела: вон бабы у села
Вступили в жаркий спор, мальчишек рьяных рота
Уж строится в полки. Навозный сор, зола —
Для петухов и кур давнишняя работа.
Враз топоры стучат. Ревет рогатый скот,
Учуяв дух земли и сладостную негу.
Весна! Свистят скворцы в скворечнях у ворот,
И воробьи дождем осыпали телегу.
И важный и большой за тощим стариком
Мирской шагает бык с отвислым кадыком.

Рассеялась, как дым, ночная мгла.
Бледнея, звезды ясный лик скрывают.
Восход зари все петухи села
Приветом велегласно возвещают.

Какая алая заря пришла!
На небе облака, зардевшись, тают.
Проснулось и село. Из-за угла
Амбара стадо бабы выгоняют.

Косясь на шутки бойких молодух,
Идет седой, маститый вождь-пастух,
Его зипун прорехами богат.

В руках, как жезл, огромная дубина.
За ним ревет, мычит на разный лад
Спешащая на бедный корм скотина.

В избушке пахнет молодым ягненком,
Вчера лишь окотилась пестрая овца.
В передрассветной мгле спросонку
Старуха охает. Болит у костреца.
Тряпье горбом развесилось с полатей.
Тулуп махорится дубленым рукавом.
Молодка разметалась на кровати.
Прижалась к армяку зардевшимся лицом.
Рука висит на переплетах зыбки.
Ребенок дремлет. Теплый воздух полон снов.
И только кот, неугомонно-прыткий,
Свершает свой обход вокруг пустых горшков.

Весна. Весенний гам. Торопятся капели,
Срываясь жемчугом, пробить зернистый снег.
Вот неожиданно сосульки загремели,
С застрехи сорвались, рассыпав звонкий смех.

Дорога ухнула. И сколько канители,
Пока обоз с пенькой до городских утех
Дотянет большаком. Погонщики взопрели,
И сладкая мечта теперь томит их всех:

В трактире у окна заняв скрипучий стол
С клеенкой липкою, из вывернутых пол
Извлечь горсть медяков не без скупого стона,

Оправить волосы и осенить крестом
Маститый крупный лоб, чтоб, закусив, потом
Пить желто-бурый чай под хрипы граммофона.