Василий Жуковский - Том 1. Стихотворения

Всем владеет обаянье!
Все покорствует ему!
Очарованным покровом
Облачает мир оно;
Сей покров непроницаем
Для затменных наших глаз;
Сам спадет он. С упованьем,
Смертный, жди, не иcпытуй.

Поэт наш прав: альбом — кладби́ще*,
В нем племя легкое певцов
Под легкой пеленой стихов
Находит верное жилище.

И добровольным мертвецом
Я, Феба чтитель недостойный,
Певец давно уже покойный,
Спешу зарыться в ваш альбом.

Вот надпись: старожил московский,
Мучитель струн, гроза ушей,
   Певец чертей
   Жуковский
В альбоме сем похоронен;
Уютным местом погребенья
Весьма, весьма доволен он
И не желает воскресенья.

Нет, не прошла, певец наш вечно юный,
Твоя пора: твой гений бодр и свеж;
Ты пробудил давно молчавши струны,
  И звуки нас пленили те ж.

Нет, никогда ничтожный прах забвенья
Твоим струнам коснуться не дерзнет;
Невидимо их Гений вдохновенья,
  Всегда крылатый, стережет.

Державина струнам родные, пели
Они дела тех чудных прошлых лет,
Когда везде мы битвами гремели
  И битвам тем дивился свет.

Ты нам воспел, как «буйные Титаны*,
Смутившие Астреи* нашей дни,
Ее орлом низринуты, попранны;
  В прах! в прах! рекла… и где они?»

И ныне то ж, певец двух поколений,
Под сединой ты третьему поешь
И нам, твоих питомцам вдохновений,
  В час славы руку подаешь.

Я помню дни — магически мечтою
Был для меня тогда разубран свет —
Тогда, явясь, сорвал передо мною
  Покров с поэзии поэт.

С задумчивым, безмолвным умиленьем
Твой голос я подслушивал тогда
И вопрошал судьбу мою с волненьем:
  «Наступит ли и мне чреда?»

О! в эти дни, как райское виденье,
Был с нами он, теперь уж не земной,
Он, для меня живое провиденье,
  Он, с юности товарищ твой.

О! как при нем все сердце разгоралось!
Как он для нас всю землю украшал!
В младенческой душе его, казалось,
  Небесный ангел обитал…

Лежит венец на мраморе могилы;
Ей молится России верный сын;
И будит в нем для дел прекрасных силы
  Святое имя: Карамзин.

А ты цвети, певец, наш вдохновитель,
Младый душой под снегом старых дней;
И долго будь нам в старости учитель,
  Как был во младости своей.

С утеса молодой орел
  Пустился на добычу;
Стрелок пронзил ему крыло,
  И с высоты упал
  Он в масличную рощу.
   Там он томился
   Три долгих дня,
   Три долгих ночи
   И содрогался
   От боли; наконец
   Был исцелен
  Живительным бальзамом
Всеисцеляющей природы.
Влекомый хищничеством смелым,
  Приют покинув свой,
Он хочет крылья испытать…
  Увы! они едва
Его подъемлют от земли,
И он в унынии глубоком
  Садится отдохнуть
  На камне у ручья;
Он смотрит на вершину дуба,
  На солнце, на далекий
   Небесный свод,
И в пламенных его глазах
   Сверкают слезы.

Поблизости, между олив,
  Крылами тихо вея,
Летали голубь и голубка.
  Они к ручью спустились
  И там по золотому
  Песку гуляли вместе.
   Водя кругом
  Пурпурными глазами,
  Голубка наконец
Приметила сидящего в безмолвном
  Унынии орла.
Она товарища тихонько
   Крылом толкнула;
Потом, с участием сердечным
  Взглянувши на страдальца,
   Ему сказала:
  «Ты унываешь, друг;
О чем же? Оглянись, не все ли,
   Что нам для счастия
   Простого нужно,
   Ты здесь имеешь?
Не дышат ли вокруг тебя
Благоуханием оливы?
Не защищают ли зеленой
Прозрачной сению своей
  Они тебя от зноя?
  И не прекрасно ль блещет
  Здесь вечер золотой
На мураве и на игривых
   Струях ручья?
Ты здесь гуляешь по цветам,
Покрытым свежею росою;
   Ты можешь пищу
  Сбирать с кустов и жажду
В струях студеных утолять.
   О друг! поверь,
Умеренность прямое счастье;
  С умеренностью мы
  Везде и всем довольны». —
«О мудрость! — прошептал орел,
В себя сурово погрузившись, —
Ты рассуждаешь, как голубка».

Мой друг, усастый воин,
Вот рукопись твоя;
Промедлил, правда, я,
Но, право, я достоин,
Чтоб ты меня простил!
Я так завален был
Бездельными делами,
Что дни вослед за днями
Бежали на рысях,
А я и знать не знаю,
Что делал в этих днях.
Все кончив, посылаю
Тебе твою тетрадь;
Сердитый лоб разгладь
И выговоров строгих
Не шли ко мне, Денис!
Терпеньем ополчись
Для чтенья рифм убогих
В журнале «Для немногих».
В нем много пустоты;
Но, друг, суди не строго,
Ведь из немногих ты
Таков, каких немного.
Спи, ешь и объезжай
Коней четвероногих,
Как хочешь — только знай,
Что я, друг, как не многих
Люблю тебя. — Прощай.

В двенадцать часов по ночам
Из гроба встает барабанщик;
И ходит он взад и вперед,
И бьет он проворно тревогу.
И в темных гробах барабан
Могучую будит пехоту:
Встают молодцы егеря,
Встают старики гренадеры,
Встают из-под русских снегов,
С роскошных полей италийских,
Встают с африканских степей,
С горючих песков Палестины.

В двенадцать часов по ночам
Выходит трубач из могилы;
И скачет он взад и вперед,
И громко трубит он тревогу.
И в темных могилах труба
Могучую конницу будит:
Седые гусары встают,
Встают усачи кирасиры;
И с севера, с юга летят,
С востока и с запада мчатся
На легких воздушных конях
Один за другим эскадроны.

В двенадцать часов по ночам
Из гроба встает полководец;
На нем сверх мундира сюртук;
Он с маленькой шляпой и шпагой;
На старом коне боевом
Он медленно едет по фрунту:
И маршалы едут за ним,
И едут за ним адъютанты;
И армия честь отдает.
Становится он перед нею;
И с музыкой мимо его
Проходят полки за полками.

И всех генералов своих
Потом он в кружок собирает,
И ближнему на ухо сам
Он шепчет пароль свой и лозунг;
И армии всей отдают
Они тот пароль и тот лозунг:
И Франция — тот их пароль,
Тот лозунг — Святая Елена.
Так к старым солдатам своим
На смотр генеральный из гроба
В двенадцать часов по ночам
Встает император усопший.

Жизнь чудная его в потомство перейдет:
Делами славными она бессмертно дышит.
Захочет — о себе, как Тацит, он напишет
И лихо летопись свою переплетет.