Антология - Поэзия Латинской Америки

Это и есть судьба? Кто мне подтвердит?

Смотреть на дождь сквозь перевернутые литеры,
на стену с пятнами, похожими на лица знаменитостей,
на крыши автобусов, сверкающих, как рыбы,
на тоску, пропитанную автосиренами.

Ни неба,
ни горизонта.

Только большой стол, общий для всех
и стул,
вращающийся, когда я хочу исчезнуть.
Странно, что где-то у кого-то есть время грустить;
здесь всегда слышатся звонок, телефон, приказ
и, конечно, запрещается плакать над бумагами,
потому что нехорошо, когда расплываются чернила.

Монтевидео пятнадцатое ноября
тысяча девятьсот пятьдесят пятого года
в детстве
Монтевидео был зеленым
совершенно зеленым
и по нему ходили трамваи
теперь я настоящий сеньор
но тогда у меня была толстая книга
которую я мог читать по двадцати пяти сантиметров за ночь
и после чтения ночь сгущалась
и я пытался думать
как это так
не быть
падать камнем в колодец
Уведомляем Вас что сего числа
мы перевели с Вашего счета
Кто это ах да это мама
приближаясь включала свет не пугайся
гасила его прежде чем я засыпал
Триста двадцать песо
фирме Менендес и Солари
и мне снились тени огромные словно кони
и слоны и человекообразные чудища
что было все же лучше
чем думать захлебываясь от ужаса
В соответствии с нашими правилами
седьмого числа текущего месяца
Был таким непохожим был зеленым
совершенно зеленым
и по нему ходили трамваи
и какое счастье иметь форточку
чувствовать себя хозяином
идущей вниз улицы
загадывать
какой номер стоит на дверях
и держать пари с самим собой
на жесточайших условиях
Просим незамедлительно уведомить о вручении
Если кончал в тринадцать или в семнадцать
шел в кино — посмеяться или поумирать
Чтобы мы смогли
зафиксировать это на вашем текущем счете
Был совершенно зеленым
и по нему ходили трамваи
Право с аллеями и палой листвою
с запахом эвкалиптов и ранним утром
Приветствуем Вас с глубоким уважением
Но с той поры прошли годы и кто знает кто знает

Удар пришелся точно — прямо в душу,
внезапный и слепящий, словно солнце,
недвижное, кровавое, немое, —
и негде скрыться, некуда уйти
от яростного света. Я б хотела
уснуть, оставить вещи, позабыть
багаж и развернуть, как простыню,
дорогу без конца. Но я держусь.
Я научусь смотреть не щурясь в пламя.
Попробуй-ка сорви цветок-огонь.
Наверное, ресницы я спалила
и радость и спалила все в себе
до самого нутра. Ну что же, дайте мне
золу никчемно прожитого лета,
его венок, сухой и облетевший,
дар телу, обреченному любви.

Спокойно и неумолимо
сжимается кольцо молчанья,
как предвозвестие всеобщей забастовки,
но в то же время вверх по венам с хитрой
миной
карабкается благосостоянье,
то гасит свет, то буйствует в огнях
поглядывая вниз, в колодезь
бездушный лифта.
Как трудно в наше время содержать
такую отчуждаемую собственность,
как сердце,
и трудно прокормить беднягу
небесной сказочкой,
привязанной, как птица, к мачте,
плывущей по теченью.
Не хватает зарплаты, бессонница
мечется, роется в карточках
на продукты первой необходимости,
ищет сон, настоящий сахар,
ищет ларьки, где отпускают свободно
славу, муку, соль
и, разумеется, куриные потроха
на вес, килограммами, чистые и нетленные.
И стоит горе своей горечи,
и стоит горя — но все-таки стоит —
добраться до непривычной вершины.
Но кто отважится полететь
на этом пылающем вертолете,
чтоб только коснуться тучи, несущейся вдаль?
Тот, кто рискнет, скорежится и сгорит,
ибо таково милосердие
сегодняшнего дня, праздного и бесконечного.

Мир затопила черная лавина.
Крутая полночь. И земля пустынна.
И тени мертвых шепчутся во мраке…
Но в темноте над храмом Магдалины
вдруг расцветают огненные маки,
и чудный свет струится по долине…
О, подарите розу Магдалине!

Она, она, голодная блудница!
Готовая на все за корку хлеба…
Затоптанная в грязь… О небо, небо!
Ей суждено с тобою было слиться…
Гримасой перекошенные лица
и тычущие пальцы… Нас одною
сейчас объединила ночь виною.

Сейчас мы все готовы повиниться.
Мы в этот час готовы плакать, где бы
он нас ни заставал… О небо, небо!
Но эта ночь не вечно будет длиться.
И на рассвете просветлеют лица,
и память снова зарастет корою…
А ночь придет с одной на всех виною.

А вдруг его убьют,
и, на куски развален,
взорвавшийся, как паровой котел,
он будет стынуть —
кладбище развалин
испепеленных городов и сел,
из мирозданья вычеркнут навечно:
как мокрой губкой
стертый напрочь мел…
А может, безрассудны и беспечны
ему другой готовим мы удел:
его очистят. Попросту очистят
И жизнь спадет, как падает парик.
И будет лысый шар, крутясь
лучиться
В сиянии — прекрасен и велик.
А выражаясь менее красиво,
хоть этот слог для некоторых груб,
по их вине он будет плыть, как синий,
раздутый, разлагающийся труп.

Накрыт надеждой стол существованья.
Вода, плоды, вино, мечты и хлеб,
любовь — цены немалой! — на тарелках, —
все будет страхом, даром, и тревогой,
и ежедневным праздником, и долгом
на срок, который угадать нельзя;
и теплая посуда перед нами,
и спутница, и беззаботный голод…
Но вот однажды скажут:
день настал,
плоды земные кончились…
Назавтра
вы на столе найдете на рассвете
ненужные вам сущности вещей,
и хлеб сомненья, и пустые кубки,
в которых время нехотя жалеет
о том, что было,
и невыносимость
безвкусного и пресного безделья,
и тающую тучу слов чужих,
наш прах и пыль кропящую без пользы.

О хлебе помни и о темном воске,
которым стол для блеска натирают,
корицу не забудь и весь набор
необходимых специй.
Поспешай,
и исправляй,
и бодрствуй,
и свершай
неукоснительно обряд домашний.
Найди опору в соли, и в муке,
и в меде, и вине, тебе не нужном,
выдавливай природу из себя,
горячий вопль мятущегося тела.
Сшивай иглою с бесконечной ниткой
кусок с куском разорванного неба,
ткань с тканью, вечер с вечером,
мечту
с мечтою горько-сладкой.

Пусть клубок
в твоих руках кружится бесконечно,
как ты сама кружишь в хитросплетеньях
иного лабиринта.
Не стремись, не опьяняйся мыслями, пряди.

Что проку вспоминать былое,
в мифах
искать спасения?
Ты — Ариадна[270],
которой нет награды
и которой
корона никогда не суждена.