Константин Бальмонт - Полное собрание стихотворений

В недвижности, в безгласной летаргии
Прибрежных скал, молчащих над водой, —
Молчащих век, века, еще, другие,
Молчащих в безглагольной летаргии, —
Есть смысл – какой? – не уловить мечтой,
Но только вечный, благостный, святой,
Сильней, чем все напевности морские.

Запад и Север объяты
Пламенем вечера сонного.
Краски печально – богаты
Дня безвозвратно – сожженного.

Ветер шумит, не смолкая,
Между листов опадающих.
С криком проносится стая
Птиц, далеко улетающих.

Счастлив, кто мудро наполнил
Хлебом амбары укромные.
Горе, кто труд не исполнил,
Горе вам, мыслями темные!

Мое несчастье несравнимо
Ни с чьим. О, подлинно! Ни с чьим.
Другие – дым, я – тень от дыма,
Я всем завидую, кто – дым.

Они горели, догорели,
И, все отдавши ярким снам,
Спешат к назначенной им цели,
Стремятся к синим небесам.

Великим схвачены законом,
Покорно тают в светлой мгле.
А я, как змей, ползу по склонам,
Я опрокинут на земле.

И я хотел бы; на вершины
Хоть бледным призраком дойти,
Они – для всех, они едины,
Но я цепляюсь по пути.

Увы, я сам себя не знаю,
И от себя того я жду,
Что преградить дорогу к Раю,
Куда так зыбко я иду.

Снежные храмы в душе возвышаются,
Горные замки из чистого льда,
Воспоминаньем они называются, —
Но не тревожь их мечтой никогда.

Некогда жившие, страстно любившие,
Вставшие светлой немой чередой,
Воспоминанья кристаллы застывшие, —
Но не буди их тревожной мечтой.

Воспоминанья граничат с раскаяньем,
Только их тронет горячим лучом,
Льды разомкнутся, смягченные таяньем, —
Снежные глыбы польются ручьем.

Белые хлопья, потоками мутными,
Жадные, падают вниз с высоты,
С комьями грязи несутся попутными, —
Воспоминание, это ли ты?

Где же все чистое? Где все невинное?
Храмы и замки из снега и льда?
Воспоминания – тяжесть лавинная, —
О, не тревожь их мечтой никогда!

Ко мне приходят юноши порой.
Я их пленяю ласковой игрой
Моих стихов, как флейта, лунно-нежных,
Загадкой глаз, из мира снов безбрежных.
Душа к душе, мы грезим, мы поем.
О, юноши, еще вы чужды грязи,
Которую мы буднями зовем.
Ваш ум – в мечте опаловой, в алмазе,
В кораллах губ, сомкнутых сладким сном.
Но вы ко мне приходите наивно,
Моя мечта лишь призрачно-призывна.
Зову, нo сам не знаю никогда,
В чем свет, мой свет, и он влечет – куда.
Но я таков, я с миром сказок слитен,
Как снег жесток, – как иней, беззащитен.

Читатель душ людских, скажи нам, что прочел ты?
Страницы Юности? Поэмы Красоты?
– О, нет, затасканы, истерты, темны, желты
В томах людской души несчетные листы.

Я долго их читал, и в разные наречья
Упорно проникал внимательной мечтой,
Все думал в их строках нежданность подстеречь я,
Искал я тайны тайн за каждою чертой.

Я родился чтецом, и призрачные строки
Полуослепший взор волнуют, как всегда,
Я жажду островов, ищу, люблю намеки,
Их мало, и горька в морях души вода.

За днями странствия, усталый, истомленный,
В книгохранилище случайное зайду,
Перед чужой душой встаю, как дух бессонный,
И укоризненно беседы с ней веду.

Зачем так бледны вы, несмелые стремленья?
Зачем так гордости в вас мало, сны людей?
Я иногда хочу, вам всем, уничтоженья,
Во имя свежести нетронутых полей.

Не потому ль, храня незримую обиду,
Природа вольная замыслила потоп,
Прияла гневный лик, и стерла Атлантиду,
Чтоб все повторности нашли свой верный гроб?

Нам быстрый час грозит. Есть мера повторенья.
Природа стережет, и утра ждет от нас.
Сожжемте ж прошлое, сплетем в венок мгновенья,
Начнем свою Весну, скорей, теперь, сейчас!

Глубокие рвы. Подъемные мосты.
Высокие стены с тяжелыми воротами,
Мрачные покои, где сыро и темно.
Высокие залы, где гулки так шаги.
Стены с портретами предков неприветных.
Пальцы, чтоб ткань все ту же вышивать.
Узкие окна. Внизу – подземелья.
Зубчатые башни, их серый цвет.
Серый их цвет, тяжелые громады.
Что тут делать? Сегодня – как вчера.
Что тут делать? Завтра – как сегодня.
Что тут делать? Завтра – как вчера.
Только и слышишь, как воет ветер.
Только и помнишь, как ноет сердце.
Только взойдешь на вершину башни.
Смотришь на дальнюю даль горизонта.
Там, далеко, страны другие.
Здесь все те же леса и равнины.
Там, далеко, новое что-то.
Здесь все те же долины и горы.
Замок, замок, открой мне ворота —
Сердце больше не может так жить.

Не говори мне – Шар Земной, скажи точнее – Шар
Железный,
И я навеки излечусь от боли сердца бесполезной,
Да, Шар Железный, с круговым колодцем
скрытого огня,
И легким слоем верховым земли с полями ячменя.

С полями ржи, с лугами трав, с зелеными
коврами леса,
С громадой гор, где между скал недвижных туч
висит завеса,
И с этой плесенью людской, где ярче всех – кто
всех старей,
Кто мозг свой жадный расцветил насчет умов
других людей.

Я только должен твердо знать, что жесток этот
Шар Железный.
И пусть, и пусть. Зачем же грусть? Мы с ним
летим воздушной бездной.
Зачем же мягким буду я в железный, в жесткий
этот век?
Я меч беру – и я плыву – до устья
пышных – пышных рек.

Только ты в мой ум проник,
В замок, спрятанный за рвами.
Ты увидел тайный лик,
С зачарованными снами.

Что нам этот бледный мир?
Есть с тобой у нас примета:
В каждом схимнике – вампир,
В каждом дьяволе – комета.

Только ты поймешь меня.
Только ты. На что мне люди!
Мы – от Духа и Огня,
Мы с тобой – чудо в Чуде.

Постои. Мне кажется, что я о чем-то позабыл.
Чей странный вскрик: «Змея! Змея!» – чей это
возглас был?
О том я в сказке ли читал? Иль сам сказал
кому?
Или услышал от кого? Не знаю, не пойму.

Но в этот самый беглый миг я вспомнил вдруг
опять,
Как сладко телом к телу льнуть, как радостно
обнять,
И как в глаза идет огонь зеленых женских глаз,
И как возможно в Вечный Круг сковать единый
час.

О, в этот миг, когда ты мне шепнула: «Милый
мой!» —
Я вдруг почувствовал, что вновь я схвачен
властной Тьмой,
Что звезды к звездам в Небесах стремительно
текут,
Но вес созвездья сплетены в один гигантский жгут.

И в этот жгут спешат, бегут несчетности людей,
Снаружи он блестящ и тверд, но в полости своей,
Во впалой сфере жадных звезд сокрыта топь болот,
И кто войдет, о, кто войдет, – навек с ним
кончен счет.

Безумный сон. Правдив ли он иль ложен, – как
мне знать?
Но только вдруг я ощутил, что страшно мне обнять,
И я люблю – и я хочу – и я шепчу: «Моя!»
Но молча в памяти моей звенит: «Змея! Змея!»

Я задыхался много раз,
В глубокой тьме, и в поздний час,
И задыхались близ меня
Другие люди, без огня.

О, да, без лампы, без свечей,
И в доме, бывшем как ничей,
Где только стены говорят,
И даже взгляд не видит взгляд.

Но стены! Стены суть черты,
Границы смежной темноты,
Где тоже кто-то, в поздний час,
Дышал, задохся, и погас.

И два, один с другим, молчат,
И в душах сатанинский чад,
И двум их близость говорит,
Что атом с атомом не слит.

Троеглазые Лемуры,
Телом тяжки и понуры,
Между сосен вековых,
Там, где папоротник-чудо
Разрастается, как груда,
Собрались – и сколько их!

И какой их вид ужасный,
Каждый там – как сон неясный,
Как расплывчатый кошмар,
Исполинские младенцы,
Гнутся пальцы их в коленцы,
Каждый там ни юн, ни стар,

Гнутся руки, гнутся ноги,
Как огромные миноги,
Ноги с пяткой откидной,
Чтоб ходить вперед и задом,
Измеряя задним взглядом
Все, что встанет за спиной.

Да, опасна их дорога,
Плащ их – кожа носорога,
Шкура складками висит,
Над безмозглой головою
Кисти с краской голубою,
С алой краской, – что за вид!

В каждой особи двуполой
Дьявол светится – веселый,
Но веселием таким, —
Тут разумный только взглянет,
Каждый волос дыбом встанет,
Сердце станет ледяным.

Речь их – мямленье сплошное,
«А» и «о» и «у» двойное,
Бормотание и вой,
Желатинность слитных гласных,
Липкость губ отвратно-страстных,
И трясенье головой.

И однако ж, вот что, детки:
То не сказка, это предки,
Это мы в лесах страстей, —
Чтобы в этом убедиться,
Стоит только погрузиться
В лабиринт души своей.