Хуан Хименес - Испанские поэты XX века

        По берегу к броду пойдем мы безмолвно
взглянуть на подростка, что бросился в волны.

        Воздушной тропою, безмолвно, пока
его в океан не умчала река.

       Душа в нем рыдала от раны несносной,
баюкали бедную травы и сосны.

       Луна над горою дожди разметала,
и лилий повсюду она набросала.

       У бледного рта, что улыбкою светел,
камелией черной качается ветер.

       Покиньте луга вы и горы! Безмолвно
глядите: вот тот, кого приняли волны.

       Вы, темные люди, — в дорогу, пока
его в океан не умчала река.

       Белеют там в небе туманы сплошные,
там исстари бродят быки водяные.

        Ах, как под зеленой луной, средь долин,
над Силем{154} деревьев звенит тамбурин!

        Скорее же, парни, скорей! Глубока,
его в океан увлекает река!

        Встань, подруга моя дорогая!
Петухи новый день возвещают.
Встань, любимая, снова!
Слышишь? Ветер мычит коровой.

        Ходят плуги между тем
из Сантьяго в Вифлеем.

        В тонкой серебряной лодке
ангел в Сантьяго плывет,
из Вифлеема в той лодке
скорбь Галисии везет.

        Галисии тихой, чьи мертвенны дали,
поросшие густо травою печали.
И той же травой поросло твое ложе,
и черные волны волос твоих тоже, —
волос, что к далеким морям бегут,
где тучи-голубки гнездо свое вьют.

        Встань, подруга моя дорогая!
Петухи новый день возвещают.
Встань, любимая, снова!
Слышишь? Ветер мычит коровой.

        Посмотри, как застыл,
побелел тот влюбленный!

                Это пляшет луна
        над долиною мертвых.

        В ночь теней и волков он застыл,
как они, стал он черным.

                Ах! Все пляшет луна
        над долиною мертвых.

        Конь из камня, кем ранен он был,
в царство сна охраняя входы?

                Это все луна, луна
        над долиною мертвых!

        Стекла серые туч, кто сквозь них
взором облачным глянет мне в очи?

                Это все луна, луна
        над долиною мертвых.

        Снится золото мне цветов,
умереть мне дозволь на ложе.

                Нет! Луна безмолвно пляшет
        над долиною мертвых.

        Дочка! Вдруг я побелела,
видно, ветер стал холодным!

                То не ветер: грустит луна
        над долиною мертвых.

        Кто ревет, как бык огромный,
кто под небом глухо стонет?

                Нет, не бык: луна, луна
        над долиною мертвых.

        Да, луна в венце из дрока,
да, луна, луна, что пляшет,
пляшет, пляшет, вечно пляшет
над долиною мертвых!

Не разгадал никто еще, как сладко
дурманит это миртовое лоно.
Не знал никто, что белыми зубами
птенца любви ты мучишь затаенно.

Смотрели сны персидские лошадки
на лунном камне век твоих атласных,
когда тебя, соперницу метели,
четыре ночи обвивал я в ласках.

Как семена прозрачные, взлетали
над гипсовым жасмином эти веки.
Искал я в сердце мраморные буквы,
чтобы из них сложить тебе — навеки,

навеки: сад тоски моей предсмертной,
твой силуэт, навек неразличимый,
и кровь твоя, пригубленная мною,
и губы твои в час моей кончины.

Я хочу, чтоб воды не размыли тины.
Я хочу, чтоб ветер не обрел долины.

Чтобы слепли ночи и прозреть не смели,
чтоб не знало сердце золотого хмеля,

чтобы вол шептался с лебедой вечерней,
чтоб, не видя света, умирали черви,

чтобы зубы череп оголил в оскале,
чтоб желтел их отблеск и на белой шали.

Я слежу, как бьется ночь полуживая,
раненой гадюкой полдень обвивая.

Зелен яд заката, но я выпью зелье.
Я пройду сквозь арки, где года истлели.

Только не слепи ты чистой наготою —
как игла агавы в лозах над водою.

Дай тоской забыться на планете дальней —
но не помнить кожи холодок миндальный.

Не опускается мгла,
чтобы не смог я прийти
и чтобы ты не смогла.

Все равно я приду —
и пускай скорпионом впивается зной.
Все равно ты придешь,
хоть бы губы сжигал тебе дождь соляной.

Не подымается мгла,
чтобы не смог я прийти
и чтобы ты не смогла.

Я приду,
бросив жабам изглоданный мой огнецвет.
Ты придешь
лабиринтами ночи, где выхода нет.

Не опускается мгла,
не подымается мгла,
чтобы я без тебя умирал,
чтобы ты без меня умерла.

В венок я вплел тебе вербену
лишь ради колокола Велы{157}.

Гранада, затканная хмелем,
луной отсвечивала белой.

Сгубил я сад мой в Картахене
лишь ради колокола Велы.

Гранада раненою серной
за флюгерами розовела.

И ради колокола Велы
я этой ночью до рассвета
горел в огне твоего тела,
горел, и чье оно — не ведал.

Каждую ночь в моей Гранаде,
каждую ночь умирает ребенок.
Каждую ночь вода садится
поговорить о погребенных.

Есть два ветра — мглистый и ясный.
Крылья мертвых — листья бурьяна.
Есть два ветра — фазаны на башнях
и закат — как детская рана.

Ни пушинки голубя в небе —
только хмель над каменной нишей.
Ни крупинки неба на камне
над водой, тебя схоронившей.

Пала с гор водяная глыба.
Затосковали цветы и кони.
И ты застыл, ледяной архангел,
под синей тенью моей ладони.

На свете есть горький корень
и тысячи окон зорких.

Нельзя и рукой ребенка
разбить водяные створки.

Куда же, куда идешь ты?
Есть небо пчелиных оргий —
прозрачная битва роя —
и горький тот корень.

Горький.

С изнанки лица в подошвы
стекает осадок боли
и ноет обрубок ночи
со свежей слезой на сколе.

Любовь моя, враг мой смертный,
грызи же свой горький корень.

Останься хоть тенью милой,
но память любви помилуй —

черешневый трепет нежный
в январской ночи кромешной.

Со смертью во сне бредовом
живу под одним я кровом.

И слезы вьюнком медвяным
на гипсовом сердце вянут.

Глаза мои бродят сами,
глаза мои стали псами.

Всю ночь они бродят садом
меж ягод, налитых ядом.

Дохнет ли ветрами стужа —
тюльпаном качнется ужас,

а сумерки зимней рани
темнее больной герани.

И мертвые ждут рассвета
за дверью ночного бреда.

И дым пеленает белый
долину немого тела.

Под аркою нашей встречи
горят поминально свечи.

Развейся же тенью милой,
но память о ней помилуй.