Александр Стоянов - Мелодии космических океанов

Глаза соломой набиты,
во рту плещутся кувшинки,
в уме – ломаные мегабиты,
моря в волосах у Маринки.

На крыльце у смеха серебристого,
в витражных губах огня,
живёт тоска твоя – истина,
словно краденая заря.

А если взмахнуть незабудками
в охапке вчерашних грёз,
в ресницах лебеди с утками
взлетят лепестками роз.

В обложках слов едко-ветреных,
в желудке бронзовой весны
растёт значение равнобедренных
небоскрёбов – собратьев тьмы.

Разливается в омут
созерцанья и страха
миллионами комнат
легкокрылая птаха.

Миллиардами песен
у вагонов сомнений,
в мире чисел и кресел,
у реки сновидений.

Он колышется пеной
в океане печали
за сереющей сценой,
между небом и сталью,

между вздохом и смертью,
между сердцем и болью
кружевной круговертью,
длинной речью к застолью.

Он струится, взлетая,
как отчаянный воин,
зависая у края
несгибаемой воли.

Я контролирую всё,
я контролирую всех,
я контролирую речь,
я контролирую смех,

я контролирую шум,
я контролирую свет,
я контролирую ум,
я контролирую бред.

Быстрым движением рук
шарю глазами вне.
Я создаю свой круг
тенями на стене.

Я – мост для дорог воздушных,
сустав перелётных мыслей.
Я – взлётка идей поющих,
метатель словесных дисков.
Я медленный, как мгновенье,
я быстрый, как черепаха,
я, ищущий оправданья,
хранитель тупого страха.
Ну и зачем былинке
мечтать стать баобабом?
При жизни на волосинке
переживать не надо.

Тихий полдень.
Купается в гладкой луже
смешной воробушек.

Гулкие развалины.
Тюрьма людских страстей
входит в забвение.

Полосатый маяк.
Свет обратной стороны
далёкого горизонта.

Мы – не монеты,
но судьба нас чеканит
молотом времени.

Окно в завтра
убеждает спящих
просыпаться и идти.
Звёздное небо
открывает душу
космической любви.

Неизбежность неизбежности
заставляет слабых
ничего не делать.

Не хуже, чем осы, не лучше, чем феи,
их музыка грувы прекрасней свирели.
Глядят из-за башен на ангелов смерти,
балладу надежды сердцами измерьте.
Никто из них не был, никто из них не жил,
глазами победы восход их забрезжил.
Весь мир потерялся, весь мир – уже завтра
на серой могиле печальная вахта.
Там спят батальоны, там дремлют десанты,
шершавые склоны – постель для атлантов.
Они жили с нами: дышали, любили,
играли словами, из горлышка пили.
Стрекочут вертушки: друзья и спасенье,
высокие скалы под солнцем осенним.

Я питаюсь всполохами магнитных граней,
живущих на тёплых губах у Герани.

В седой паутине протяжного завтра
пускаю последний бумажный реактор.

В распущенных струях чернильных цветений
пишу завещанье на жидкое время.

В глазах синекрылых возврат одинокой зари,
возьми же у спектра лучи: возьми и замри,

как крик, изваяньем у старых чернёных небес,
лети же к устам синевы, как берёзовый крест.

У рек многомерных сияньем жемчужных морей
вдохни свой космический мёд – свой кипрей.

Серебряно-синий, заточенный ветром огонь,
на клееной скрипке души поиграй, и не тронь
нежный блеск одиноких домов – маяков,
звенящих осколков тепла деревянных веков.

Питаюсь их светом, изрезанным в битве чумной,
За вымпелом неба свечу негасимой волной.

Медь бюстов и ликов ползущих угрюмых теней,
бежит от разящих ноктюрн, от безумных огней.

В окне мертвеца загорается солнечный диск,
по ветке зари он взойдёт на стальной обелиск.

В обстоятельствах зажаты,
несут свой крест,
им бы выскочить куда-то,
но нет им мест.

А за выстрелами солнца,
где мир – без дна,
неясность пламенного сердца
живёт одна.

И укроет нас волною
ковёр из лет,
под столетнею сосною —
парад планет.

В пустыне из воска
картинами Босха
волхвы торговали,
а мысль троекратно
бросали бесплатно
в небесные дали.
Картинные страсти,
где рвали на части
пороки людские,
пробили пространство
и вылились глянцем
на сны городские.
Волхвы и банкиры
подлунного мира
считают и пляшут,
в пустыне без страха
поклонники Баха
несут свою чашу.

Я отражаюсь лучом в серебристой росе,
в небе мой свет растворится в улыбке судьбы.
Я – единственный в мире и такой же, как все,
слушаю утро и ставлю звук на дыбы.

Резвые тени мои пускай улетят
на север, запад, на юг и восток
пушинкой тепла в старинный обряд,
к царице огня, наверх, в пурпурный цветок.

Сонные веки восхода откроют дверь
танцам вибраций, свету и сладости дня.
Вспенится искрой пламя, как дикий зверь,
в звёздах рассыплюсь кровью, радость даря.

В сердце зари я буду гаснуть свечой,
тлеть словами из песен забытых дорог.
Льётся слово в тумане синей парчой,
манит космос к себе на звёздный порог.

Присядьте, я нарисую ваш портрет.
Мы, смертные, рисуем вас довольно часто.
Сейчас на вас прольётся божий свет,
чтоб осветить ваш профиль безучастный.

Широк души изгиб, приятный лоб,
осанка властная и волевое пламя
горит в глазницах, словно древний бог,
ушедший с предками в ворота рая.

Уходят все, и я уйду в поля,
Лишь губ коснётся сердце камня,
здесь – мой народ и здесь – моя земля,
которую всегда люблю и славлю.

Я звёздный океан плесну на холст,
и в ветер облачу вашу фигуру,
ваш лик велик и необычно прост,
как код зари, что слышат трубадуры.

Я вас прочту. О нет, не так, как все,
как видит вас учёных племя.
Из льдинок слов на солнечном холсте
я запишу ваш стих и ваше имя.

Тогда в ваш свет войду я налегке,
уйму я дрожь и все свои сомненья,
а день запишет в звёздном дневнике:
вся наша жизнь лишь воли изъявленье.

Пройти сквозь грот железных слуг,
вернуться в пустоту,
вслед за рекой надбровных дуг
тропою Маниту.
Слонов сознанья белый плен,
заката жёлтый клык,
приплыл из яви в дом из вен
в предсердие туник.
Гирляндой эха в полутьме,
брильянтами из слёз.
Весь мир на бездыханном дне,
в благоухании роз.
В домен, под озеро тоски,
в озябший край надежд,
где в небе звёздные мазки
построились в манеж.
И в отрицании ничто
в нигде войдёт корабль,
на месяц чёрное манто
набросит дирижабль.
Меж; пленных чёрных фонарей,
по клавишам планет
саднит стихающий хорей —
кроветворящий свет.
Бушует облачный оркестр
у входа в звёздный зал —
один всегда, один, как перст
под кожею зеркал.
В избыточности нет тепла,
а в солнце нет окна.
Кипит, как чёрная Гекла,
небесная слюна.
Космическим ключом закрыт
чердак в изнанку тел,
трёхмерный не пройдёт бандит
в межфайловый хостел.

Временные заливы сна в глазницах отрешения
одиноки и ущербны в дельте вечного транса.
Следящие облака ждут и жуют продолжения —
восстания надежд и цветения ночного танца,
убегающего от холода жёлто-красных звёзд,
свистящих планет и спутников вечной синевы.
У раскрытого окна, величайшего дома грёз
и отростков бытия, ютящихся у самой стены
сознания и страха перед божественной и прекрасной
суетой и превращением разрозненного в единое целое.
В меланхолии обглоданных страданий, жгучих
и напрасных,
медленный и неизбежный переход чёрного в белое,
горького в глубокое, среди бурлящей пены,
расслабляюще-освежающего потока цветного эфира,
укутавшего своим мерцанием уголки вселенной,
растворённой в туманном серебре, летящего мира
навстречу четырёхмерным ручейкам
и капелькам дня,
берущих своё начало в созвездиях и бликах
весны и зимы, а также в воспоминаниях своего я,
страны цветов, прекрасной и многоликой,
как любовь к своим и чужим детям, безотчётной
в своей чистоте, и движении дикой души,
одинокой в свободном и призрачном полёте,
в вакууме гулкого шума и бездонной тиши.