Ирина Кнорринг - О чём поют воды Салгира
2-е действие. Трюм парохода. Сидит та же публика, удирающая в Константинополь. Сначала острят и смеются, но всем становится грустно. Один становится на колени, прощается с родиной и плачет. Вдруг появляется какой-то человек и говорит: кому нужны ваши слёзы, без вас Россия пала, без вас и восстанет, ей не нужны такие люди, которые думают только о собственной жизни. После этой трагической речи Гросман ввернул остроумную фразу, и опять хохот.
3-е действие. Константинополь Чем занимаются русские беженцы: одни стали уличными певцами, другие торговцами и т. д. Все они встречаются и говорят, как им хочется в Россию и как они по ней стосковались. Гросман даже соглашается: пусть уж не будет права на жительство, но будет Россия. Поёт: «Скорей воскресни, моя страна» и что-то в этом роде. Вдруг делается темно, панорама Константинополя исчезает. И на фоне Московского Кремля появляется высокий трон, украшенный двумя национальными знаменами, на котором сидит матушка Россия.
Весь театр, как один человек, встаёт перед этой величественной картиной. Незнакомец, сидящий у её ног, говорит, что она скоро воскреснет и снова будет великой и могучей. Оркестр играет «Преображенский марш», ныне национальный гимн. Эта картина прекрасна, величественна и… желанна!
Запись от 28 мая / 10 июня 1920 г
Сегодня утром я сидела в Лазаревском саду на далёкой аллее, над Салгиром и читала. Подсел ко мне какой-то офицер и вступил в разговор. По моей абонементной книжке из библиотеки он узнал моё имя и фамилию. По моим глазам отметил некоторые черты моего характера, даже многое из моей жизни. Странно. Когда я уходила обедать, он просил меня назначить свидание. Я велела ему ждать каждый день на той же аллее. Как я теперь буду выпутываться!? Сначала я думала всё рассказать Мамочке. Но потом раздумала. Теперь не знаю, как мне дальше быть.
Запись от 12 / 25 июня 1920 г
Пишу в степи, сижу на высоком кургане. С одной стороны передо мною весь Симферополь, как на ладони, немного правее Крымские горы. Они сейчас в тумане и видны неясно. С другой стороны, против гор, на довольно большом протяжении видно море, перед ним селение. Справа на юг далеко видны леса и горы, а налево бесконечная, холмистая равнина. Тихо, ни души, только трещат кузнечики да щебечут птички. Палит солнце и обдувает ветерок. И я раскинулась на траве, и меня прокаливает жгучее крымское солнце, и так хорошо.
А дома больная Мамочка, заболела вчера. Боится холеры, которую сейчас очень легко заполучить. На душе такая безответная грусть. Помнит ли Таня[6] обо мне? Ходят слухи, что Харьков занят повстанцами. Несчастные харьковчане, вряд ли им живётся лучше, чем нам. Мы нашли себе другую комнату, через неделю переедем туда.
Меланхолия
Запад гас. И кровавое солнце пылало,
Чуть качались берёзы, вершины склонив,
Где-то скрипка вдали так печально рыдала,
Жемчугами пространство пленив.
На окне, в тесной вазе цветы увядали,
Отряхнув лепестки, наклонившись к стеблям.
Так им хочется жить, а они умирали
И к закатному солнцу стремились, к лучам.
Всё так мрачно кругом, так пустынно, уныло, —
Нет простора. Весь мир, как глухая тюрьма,
Снова солнца усталое сердце просило.
Но уж тьма, беспросветная тьма.
Песня
Мое сердце уснуло, как дитя в колыбели,
И во сне, как дитя, улыбнулось так сладко;
Убаюкано трелью отдаленной свирели,
Оно спит так спокойно и бьется украдкой.
Мое сердце в неволе, в жизни так утомилось,
Дикой страстью не бьётся, не верит, не слышит.
Как невинный младенец в колыбели забылось.
Оно спит беспробудно, не просит, не ищет.
Запись от 13 / 26 июля 1920 г
Сегодня у соседей тихо, а вчера у них были гости. Чурилин читал свои стихи, да с таким пафосом, что я хохотала. Мне они совсем не нравятся: ерунда, в футуристическом стиле[7].
В этом доме столько народу живет и столько приходит, что я совершенно спуталась, — кто здешний, кто нет. К Чурилину приходит жена…
Самый симпатичный из них — Аренс. Говорят, он даже сам себе белье стирает.
Песнь нищеты
Сквозь холодный туман загорелась заря,
Бледный свет в полутьме расстилается,
От молчанья ночного очнулась земля
И в безмолвной тоске пробуждается.
И сильнее печаль моё сердце гнетёт,
Тише песня звучит безответная…
Раб житейской нужды, раб житейских невзгод,
Я люблю тебя, ночь беспросветная.
…Пусть лишь ночью, во тьме, льются кровь и вино,
И блестят груды злата холодного,
Пусть от взоров людских будет скрыто оно,
Это зло, всего мира голодного…
Песнь узника
Завтра — казнь. Так просто и бесстрастно
В мир иной душа перелетит.
А земная жизнь так безучастно
На земле по-прежнему шумит.
То же встанет солнце золотое
И осветит мой родимый край.
О, прощай, всё милое, родное,
Жизнь моя разгульная, прощай!
Я не верю, что с зарёй остылой
Страшный миг однажды подойдет…
Но когда ж конец?! Ждать нету силы.
Жить нельзя. Так что же смерть не идет?
Север
Где диких степей беспредельная даль
Окутана дымкой ночною,
Где мрачных лесов вековая печаль
Угрюмой манит красотою,
Там думы мои — в тех лесах, городах,
Где годы, как сны, пролетели;
Где светлые грёзы тонули в мечтах
Под звонкие вешние трели.
…А южная ночь безучастно молчит,
Холодною веет тоскою,
И тёмное небо огнями горит
И чуждой глядит красотою.
Мне душно и страшно. Зловещий покой
Кругом воцарился угрюмый…
О, мчитесь вы дальше незримой волной,
Тяжелые, страшные думы!
Мне вспомнился вечер. В багровой заре
Кровавое солнце пылало.
Деревья склонились ветвями к земле
И шумная жизнь затихала.
Всё было спокойно. Младая весна
Не сеяла горькой печали…
Я молча стояла в тени, у окна,
Смотрела в родимые дали;
Туда, где летят в небесах облака,
Где лес над рекой молчаливой.
И жизнь мне казалась проста и легка,
Такою веселой, игривой…
Зачем вспоминать? Не вернётся весна,
И прежняя жизнь не вернётся.
И в дальнем краю, где дышала она,
Печаль черноокая вьётся.
Там кровь и вино, точно реки текут,
Смешались и смех, и рыданья.
Там песнь погребальную ветры поют
В тупом и холодном страданье.
А сердце трепещет и рвётся вперед,
Где Север, забрызганный кровью,
Скорее туда, где страданье живёт,
Залить его светлой любовью!
Запись от 1 / 14 сентября 1920 г
Вот лето и прошло. Сегодня был молебен. Ровно год тому назад я так же была в соборе, так же в новой гимназии, среди чужих девочек.
Запись от 4 / 17 сентября 1920 г
Гимназия. Занимаемся с трёх часов, по-новому стилю; если пять уроков, как должно быть, то кончаем в 7 Ѕ. Класс у нас проходной; заниматься очень трудно, кругом шумят. Класс по составу девочек ничего себе, кривляк и ломучек мало, но есть.
Сижу я с Милой. Сегодня утром она приходила ко мне учить историю, так как у меня книги нет. Но учили мы недолго: до того ли! Потом я ей читала свои стихи, потом декламировали любимые стихотворения; потом просто говорили о том, о сём, о нашей жизни.
Домашние новости. Папа-Коля совсем захандрил. Большевики на носу.
И квартирный вопрос! Завтра или послезавтра приедут Деревицкие[8], значит, нас с квартиры долой. Куда мы денемся? Хоть бы можно было устроиться ночевать у Мамочки на службе, в округе[9]. Мечтать приходится о немногом. А ведь у каждого коммерсанта, наверно, комнат десять есть в запасе!
![Ирина Кнорринг - Повесть из собственной жизни: [дневник]: в 2-х томах, том 1](/uploads/posts/books/41661/41661.jpg)
![Ирина Кнорринг - Повесть из собственной жизни: [дневник]: в 2-х томах, том 2](/uploads/posts/books/40245/40245.jpg)