Юрий Трубецкой - «Под этим небо черной неизбежности…»

Всё понятно — и серые зданья,
И декабрьский хрустящий снег,
И захватывающий дыханье
Финских санок неверный бег,

И уверенность в том, что жребий
Наш заплелся в тугом узле
Не на чуждом холодном небе,
А на близкой, верной земле.

Слишком много яркого света,
Слишком кровь бьется в виске.
Улыбаются в окна лету
Амуры на потолке.

Весела сегодня столица
В темной зелени на ветру.
Только сердце будет томиться
Вечерами и поутру.

Оттого что и ты оставишь
Эти стриженые сады.
Только ряд пожелтевших клавиш
Сохранит пальцев следы.

Помню запах нарциссов острый,
Взморье, пляж на песчаной косе,
Веселый Елагин остров,
Дымящееся шоссе.

Помню лето, тебя и книгу
С беспокойным распевом строк,
Норвежские песни Грига
И с набережной ветерок.

Здесь шум ветвей с ветрами говорит
И парк тревожит стужей обнаженный.
Здесь Камерона строгие колонны
Уходят в неба мутный хризолит.

Безлюдие в аллее просветленной,
Где мрамор статуй меж стволов сквозит,
Где ступеней растреснутый гранит
Уже ковром устлали пестрым клены.

Слепые, равнодушные года
Я здесь считаю. Никнут холода
На обелиски Славы и Победы.

А ветер, северный мечтатель-сноб,
Пылающий мне беспокоит лоб
И снег метет на плечи Кифареда.

Здесь голос тишины уже так ясно внятен,
Здесь в изумруде трав обрывки желтых пятен
И широко взлетать закатному лучу,
Над парком, осенью разубранным в парчу.

Скучают мраморных фонтанов обелиски,
И сердце смущено тревогой тайно близкой.
Гудит Гиперборей, сметая пыль с дорог,
И листья надают в разметанный песок.

Предзимних бурь струна уже заныла,
И Дева Белая кувшин свой уронила.
«Но Дева красотой по-прежнему горда,
И трав вокруг нее не косят никогда».

Люблю безлюдие аллей, поблекших рано,
И изморозь с утра, а к вечеру туманы.
Последний луч бесплотный, как обман,
Над павильонами, что строил Монферран,

Ложится неживой печальной позолотой
На мертвые дворцы и окон переплеты.
И думает — о чем? — следя летучий лист,
На бронзовой скамье кудрявый Лицеист.

Фонтаны спят. Екатерины нет.
И Музы не настраивают лиры.
И у ворот пустого Монплезира
Не видно раззолоченных карет.

Горит вечерний, золотистый свет
На облаках осеннего сапфира,
И этот парк запущенный и сирый,
В сентябрьский траур пышно разодет.

Я здесь брожу и думаю всегда
О днях великолепия Фелицы
И слышу у замшелого пруда

Величественный шаг Императрицы.
Ты не забудешь золотых годов,
Дряхлеющий, холодный Петергоф!

Опушена чугунная ограда
Снежинками. Уже темно вверху
И тает день. В серебряном пуху
Столбы, дома и церкви Петрограда.

Как хорошо, закутавшись в доху,
Бродить в снегу Таврического сада
И знать, что сердцу ничего не надо,
Пусть бьется в лад спокойному стиху.

Глубоким звуком в выси уплывая,
Заблаговестил колокол вдали
Над тишиной заснеженной земли.

Я чувствую, шагов не ускоряя,
Глаз голубых смеющийся разрез
И сумерки, и празелень небес.

Петербургская ночь. Чуть видны фонарей вереницы.
У подъезда метет. Навевает сыпучий сугроб.
Тот рассказ о трех картах мерещится, кажется, снится —
Герман сдвинет, шатнувшись, свою треуголку на лоб.

Вот Московской Венеры подъехала грузно карета,
Выездные лакеи проклятую ведьму ведут…
Вот она задремала. А вот под кружком пистолета
Затрясла головой. И отправилась к Богу на суд.

Сорок тысяч! Метель. И мигает старуха из гроба.
Герман, Герман! Всё — тройка, семерка и туз.
Петербургская ночь наметает как горы сугробы.
Слышишь — Лиза рыдает: — к тебе никогда не вернусь!

Петербург. И мигают вдали фонарей вереницы.
А у Зимней Канавки столбы неуемной пурги.
С тихим свистом змеиным за картою карта ложится
И у Пиковой Дамы усмешка проклятой карги.

Звучат гудки. И ветер в проводах
Уже гнусавит, отпевая лето.
И Гатчина, в багрянцы разодета,
Спит и не спит в разметанных садах.

Борей тревожен. Путает и рвет
В оконных амбразурах паутины,
За павильонами времен Екатерины
В пруды наносит дымчатый налёт.

И медлит вечер. Кажется, сейчас
Туда, где прежде гренадер дневалил,
Где главная аллея провилась,
Пройдет, надвинув треуголку, Павел.

Фельдъегеря. Кареты. Фонари.
Уже седлают рыжего Помпона.
На фоне расплескавшейся зари
Уже идут гвардейские колонны.

Парик, мундир, усмешку на лице
Осветит блеск осеннего заката.
Пройдет и скроется в своем дворце,
Постукивая тростью, Император.

Ему вослед ветвями прошумит
Холодный вечер всезабвенной Леты,
Что с беспокойством в запустеньи этом
Прудов тревожит мутный малахит.

Звучат гудки. В зеленых облаках
Борей трубит в серебряные трубы.
И мчится снег. И дни идут на убыль.
И спят дворцы в разметанных садах.

Шум колес по плиткам торца…
Неожиданно возник
Четкий облик стихотворца
И бобровый воротник.

Улыбнулся мне с поклоном…
В бледном таяньи зари,
Там, на Невском оснеженном,
Лихачи и фонари.

Это ветер легковейный
Подал мне условный знак.
Вот знакомый, на Литейном,
Двухэтажный особняк.

«Выпьем с горя, где же кружка?
Сердцу будет веселей!»
Александр Сергеич Пушкин,
Спутник юности моей!

Вспоминает ли Тавриды
Нежно-пламенную синь,
Иль грядущие обиды
На чело наводят тень?

Или звезд осенних блестки
В парке Царского Села,
Где веселому подростку
Муза путь пересекла?

Перезвон тригорских сосен,
Дни, мелькнувшие в бреду,
Или Болдинскую осень
В догорающем саду?

Нынче хорек строй созвучий
И судьба моя мрачна…
…«Мчатся тучи, вьются тучи,
Невидимкою луна…»

И снег, тот петербургский снег,
Все снится после той дуэли.
И отвернулся человек
В гвардейской меховой шинели…

Блужданья, встречи и разлуки —
Все кануло в пучину лет.
……………………………………..
Уже не слушаются руки,
Роняет Пушкин пистолет.
И на зрачки погасших глаз
Летят со снегом хлопья мрака:
Склонивший голову Данзас,
Усы с бородкой Д'Аршиака.
……………………………….
А мы — волнениям земным
Пошлем с кормы привет прощальный
И нашу дружбу сохраним
«Для берегов отчизны дальней».