Аркадий Славоросов - Опиум

Мы выбрались из лагеря как будто бы тайком,
И завтрак и обед с собой забрав сухим пайком.
Вёл физкультурник Вовочка весь наш седьмой отряд
Туда, где кроны шёпотом о чём-то говорят
И где леса мещерские который день и год
Вокруг беспечных путников всё водят хоровод.
Грибов глазами круглыми, безмерно время для,
Вся хвоею облеплена глядит сыра-земля.
Кукушечка поведает, когда нам умирать,
И долго ли осталось нам гербарий собирать.
Вожатая Валерия курила за кустом,
А Вова груди девичьи потрагивал перстом.
И разбредались медленно мы по глухим местам,
Алели наши галстуки в лесу то тут, то там,
Поляны заповедные нам раскрывались вдруг,
Тропинки неприметные вычерчивали круг.
И странным эхом множилось далекое «ау!»,
Пока бессильно Лерочка валилась на траву.
Лучи пронзали вещий лес златых острее спиц,
Но бледностью недетскою белели пятна лиц.
Прикрыла веки рощица, да вовсе не спала —
И запахи, и шорохи, и взгляд из-за ствола,
И в кронах трепетание, и чьи-то голоса —
Так впитывают путников мещерские леса.
Пока безумно Вовочка срывал свой «адидас»,
Вдруг явственно мы поняли: «Она нас не отдаст».
И мертвенною чащею всех нас обволокла,
И жертвенною чашею Мещера нам была.
Мещера — имя ящера, прапращура из снов,
Сам на себя замкнулся лес, основа всех основ,
И до сих пор всё бродим мы тем бесконечным днём,
Всё бродим мы без устали и папоротник мнём.
Вожатые, милиция — ау! Ищи — свищи!
Всё ищем для гербария мы редкие хвощи.
Родители забытые поумерли давно,
А мы — как в декорации недоброго кино.
И свет всё так же падает, и на сосне слеза,
И, как водица мелкая, светлы у нас глаза.
А паутина тонкая сверкает серебром —
Всё это ведь не кончится ни злом и ни добром,
Всё это ведь не кончится, не кончится вообще…
И тучки предрассветные сметаною в борще
По небу по свекольному текли себе, текли,
Когда с физоргом Вовочкой мы в лес мещерский шли…
…Ни ангелы, ни демоны над нами не парят.
Лишь краеведы сельские припомнят наш отряд…

Ах, мальчики, как хочется им силы!
Ах, девочки, как хочется им боли!
Зевнут рассеянно бездонные могилы —
Ни мальчиков, ни девочек нет боле…

Мужи, мужи! Как хочется вам власти!
И жёны зрелые! Как хочется вам страсти!
Но крылышком взмахнёт Lepidoptera,
И нету вас… И днесь иная эра…

О, старцы, как вам хочется покоя,
А не грызни и толков про наследство,
И, ясноглазые, с монеткой за щекою
Бредёте вы в забвение сквозь детство.

Лишь прокажённый в демонском концерте
Смердящей плотью хочет так немного:
Всего себя отдать ужасной смерти,
Безглазым ликом созерцая Бога.

Трём отрокам — три огненные пещи…
Каким огнём свою судьбу измерю?
Как верить мне в невидимые вещи,
Когда и в видимые я почти не верю?

Иду по жизни, сдвинув на бок кепи,
Из мутных дней в болезненные ночи.
И только пепел слов, остывший пепел
Холодный ветер мне швыряет в очи.

Глаза мне не промыть водой святою,
Сквозь пальцы утечёт вода святая…
Гляжу в себя, как в зеркало пустое,
И предрассветной тайной тенью таю.

Вся эта явь тонка, как целлулоид,
Но не прорвать прозрачного пейзажа.
Киношник мир на эту пленку ловит,
Не думая о муках персонажа.

Что ж, персонаж, считай сомнений чётки.
Иным, быть может, стал бы мир, не сдрейфь я…
Изображенья мутны и нечётки:
Людей прохожих вижу, как деревья.

Любя наощупь, слепо ненавидя,
Записывая рифмы на бумажку,
Вдруг Лествицу Иакова увидя,
Себя лишь тихо ущипну за ляжку.

Воскресшему из мёртвых не поверю,
Как я не верю невоскресшим мёртвым…
Есть слово «Дверь», а там за этой Дверью
Есть слово Бог, но далее — всё стёрто…

А Богу — Крест. И траурные свечи.
Какой мне боли? — все не поумнею.
И как любить невидимые вещи,
Когда и видимые я любить не смею…

Дождь стучит по подоконнику,
Плачет дождь, как по покойнику.
Воет волк сторожевой…
Но ведь я ещё живой?

Сеет дождь во тьму ворсистую
Чешуёю серебристою
В рыбьем свете фонаря
На исходе октября.

Вот и ходим: кто — под вышками,
Кто — под чеховскими вишнями,
Где, как засланный шпион,
Притаился Скорпион.

Как черны сады осенние…
Без надежды на спасение
Фирс дудит в сыром аду
В водосточную дуду.

И деревья бродят пешие,
Что солдатики воскресшие,
Лезут в окна (наваждение!),
Чтоб поздравить с днём рождения.

Здесь и неба нету истинного,
Здесь и света нету истинного,
Только истинная тьма
Сводит нас с тобой с ума.

Друг мой милый, друг мой искренний,
Мой единственный, таинственный,
Коротай со мной века
За игрою в дурака.

Дураки — родные фетиши…
Может быть, хоть ты ответишь мне
(Жилка бьётся у виска) —
Жив ли я ещё пока?

Друг мой милый, друг мой ласковый,
Знай, туза червей вытаскивай…
Свечи жжём да утра ждём,
Зарешечены дождем.

Кириллица мёрзло хрустит на зубах,
Охрипшего кречета пьяная речь,
Храп спящих царевен в хрустальных гробах.
Землёй хоть заешься — да негде прилечь.

Она всё возводит свои терема,
Всё роет подвалы для пытошных дел.
Сума да тюрьма да срамная чума,
Зима в два бельма и особый отдел.

Рассея, косея, блюет натощак.
От сей карусели — хоть голову с плеч.
Козлы в огородах да куры во щах,
Простору, что сору — да некуда бечь.

Мой Запад заветный, осенний престол,
Осиновый дол, целлулоидный сон.
Европа! Маманя! Уткнуться б в подол,
Да проку немного в юроде босом.

Подошва подшита щетиной свиной,
И каторга варит свою киноварь.
Сечёт по глазам, голосит надо мной
Обдорского царства бессмертный букварь.

Слова — это сущий обман.
Понимай их как хочешь.
Понимай их как можешь
Понять.
Я — дождевой червь.
Слушаю шум падающей воды.
И мне так хочется
Прозреть.