Элла Боброва - Янтарный сок

«Именем Его Императорского Величества, Государя Императора
Петра Первого, объявляю ревизию сему сумасшедшему дому!» —
крикнул новый с безумною, дерзко
запрокинутой головой.
(громкий голос, звенящий и резкий,
подхватил коридор пустой).
Он был страшен: в глазах воспаленных
неподвижный горячий блеск;
а в рассудке больном, возбужденном —
странных мыслей дремучий лес.

Клок волос на лбу. Спутана грива.
Шаг решителен, быстр, тяжел.
Наготу стен больничных пытливо
взглядом зорким больной обвел.
В ванной: печь?.. котел?.. — Камера пыток!
Потолок в паутине труб…
«Кипятком! А-а! Бог мой, защиты!..»
Дикий вопль с искаженных губ.
«О, Георгий святой! Тебе тело
предаю, но не дух, о, нет!»
В сон провал. Лунный, мертвенно-белый
заливает палату свет.

Утром: «Доктор, вы так не смотрите.
Не понять вам души моей
(я же — в вашей читаю). Поймите,
мысль великую, общую… С ней
я везде и нигде. Я спокоен:
мне решительно все равно.
Но они все… За что? Каждый — воин.
Нужно ль это?..» Вдруг за окном
в цветнике видит он ярко-алый,
обжигающий маков цвет.
Встрепенулся рассудок усталый:
это — может, и есть ответ?
Иногда ночь дарила сознанье;
но лишь только рождался день —
все разумные воспоминанья
покрывала безумья тень.

Слышит: делится всем пережитым
с заключенными вяз в саду;
всех умерших, всех в войнах убитых
он в больничном видит аду.
Все они понимают друг друга:
для большого дела пришла
пора… Из порочного круга
выйдет он — и не станет зла.
Вот оно — среди клумбы алеет!
Он смертельный чувствует ток
и дыхания яд… Он сумеет
с ним сразиться один — с ним Бог!

О, тогда распадутся решетки
и раздвинутся камни стен;
сбросит жалкую мир оболочку —
в новой явится красоте.
Вот шагнул он к цветку… Но свинцово
на плечо вдруг легла рука:
«Рвать нельзя! Сумасшедших вас много…»
Распласталась в душе тоска.

О, несчастные! Слепы, не знают…
Защищают, боясь посметь.
Он же — видел: и, пусть погибая,
должен, должен зло одолеть!
Все в нем: опиум, желчь, кровь и слезы —
он невинен только на вид.
От него в мире молнии, грозы…
Нет, его он не пощадит!
……………………………………………………..
С выраженьем счастливо-усталым,
с верой светлой, что людям помог —
он застыл, сжав в руке смятый алый,
убивающий жизнь цветок.

Раз шел с охоты на дракона
Тьмы Аполлон.
Смеясь, шутливо Купидону
заметил он:
«Ну, что за стрелы! Что в них толку,
скажи, дитя?
Видал для штопанья иголки
покрепче я!»

Смолчал наш Купидон (для виду),
но затаил
на Аполлона он обиду —
и отомстил.
Поднялся тайно на Парнас он
с запасом стрел:
за Дафной, нимфою прекрасной,
следил пострел.

При виде Дафны пробуждались
цветы вокруг;
ее красою любовались
и лес, и луг.
То солнце зажигало пламя
вдруг в волосах;
их ветер поднимал, как знамя…
В ее глазах

слились в игре неповторимой
янтарь луны
и изумруд неуловимый
морской волны.
Вот Дафну Купидон свинцовой
стрелой настиг,
лишив красавицу покоя
в тот самый миг.

Она в необъяснимом страхе,
как лист, дрожит,
через ручьи, через овраги,
как лань, бежит…
А Купидон? Кует он мести
коварный план,
и в этом (здесь сказать уместно) —
он не профан.
Стрелою ранен золотою
бог Аполлон:
увидев Дафну, красотою
ее сражен.
Он полон клятвенных признаний
и нежных слов.
И, встретив раз, горит желаньем
увидеть вновь.

Любим ли он? Увы, сомненье
его грызет:
мольбам, увы, она не внемлет,
он не поймет,
чем вызван страх ее. Терзаясь,
спешит за ней —
она же, с ветром состязаясь,
быстрей, быстрей!

О, если б Дафна обернулась
к нему хоть раз,
и Аполлону бы взглянула
на миг в глаза —
читатель, не было б погони…
Ты был бы рад.
И не пришлось бы Купидону
торжествовать.

Бедняжка Дафна! Ей испуга
не превозмочь.
Как от врага, она от друга
несется прочь.
За нею Аполлон. Надеждой
он окрылен.
В мечтах уже плеч Дафны нежно
коснулся он.

Меж ними тает расстоянье,
вот обожгло
ее щеку его дыханье
и, быть могло,
уж руку протянул за Дафной,
ликуя, бог,
еще бы миг — стан нимфы властно
обнять бы мог

бог гордый Солнца… Здесь погоне
пришел конец.
«Спаси, спаси от Аполлона
меня, отец!»
Так Дафна к богу рек взмолилась.
Призвал Пеней
всех рек, ему подвластных, силу
на помощь ей.

Причину ль тайного испуга
он угадал
иль Аполлону дать в супруги
дочь не желал —
его веленьем образ девы
исчез навек,
чтобы расти лавровым древом
у ложа рек…

(Знать, боги не были всевластны:
могло на миг
порой и их коснуться счастье
и стать для них
таким же мнимо-достижимым
как для людей —
сгореть, сгореть невозвратимо
в огне страстей.)

У древа-Дафны бог могучий
застыл в слезах.
Его лицо темнее тучи.
В его глазах
слились отчаянье и нежность,
припав к стволу,
он повторяет безнадежно:
«люблю, люблю…»

Амур и Эрос, братья-близнецы
замешаны в горячей ссоре.
О том, кто всех сильнее (вот глупцы!)
ведут они бесплодно споры.

Звенит Амур: «Когда б своей стрелой
сердца не поражал я так умело,
скажи, где б жертвы брат ты, братец мой?»
Насмешка эта Эроса задела
(а был он, надо вам сказать,
горячего и вспыльчивого нрава,
и за себя не медлил постоять):

«Гордиться так имеешь ли ты право?
Мальчишка ты! Придуманный людьми,
силен ты только в их воображенье.
Я ж властвую с тех пор, как создан мир.
Я — жизнь сама. Я — жизни продолженье!»

Амур смеется: «Ты — сильней меня?!
Паришь ты, Эрос, лишь в животном мире.
Над человеком же — власть мне дана.
Лишь я, Амур, воспет поэта лирой!»

Рассержен Эрос: «Разум у людей
отнять, их одурманить — ты способен;
но удержать во власти их своей
ты без меня, без Эроса, попробуй!»

Был Гименей, старик, но полный сил,
свидетелем случайным этой ссоры.
С досадой молвил он: «Уймите пыл!
Властители!.. Мне с вами только горе:
коварны вы, и узников не раз
отнять у Гименея вы готовы;
им счастья обещаете мираж…
И что ж? Они ко мне приходят снова.

Хоть стонут иногда, что тяжко уз
моих нести им бремя; но поверьте,
что потерять людей — я не боюсь:
вас позабыв, мои они до смерти.

И все же врозь нам жить — никак нельзя.
Вы оба мне нужны; но не как слуги —
как преданные старые друзья.
Не лучше ль руку вам подать друг другу?»

Так мудрый Гименей закончил спор.
Решили близнецы, что будет лучше
совместно покорять людей; с тех пор
Амур и Эрос в жизни неразлучны.