Марк Тарловский - Молчаливый полет

Скользя колесами по стали,
Неумолимый, неминучий,
В иные времена и дали
Меня несет дракон гремучий…

Разлуки длительны и странны.
Я не могу прийти обратно.
Привязанности постоянны,
А пройденное невозвратно.

О, город ветра и тумана,
Друзья и девушки, ответьте:
На дне какого океана,
В каком вы все тысячелетьи?

Пути теряются во мраке,
И на пороге постоянства,
Как две сторожевых собаки,
Ложатся время и пространство.

Столица-идолопоклонница,
Кликуша и ворожея, —
Моя мечта, моя бессонница
И первая любовь моя!

Почти с другого полушария
Мне подмигнули, егоза,
Твои ворованные, карие
Замоскворецкие глаза —

И о тебе, о деревенщине,
На девятнадцатом году
Я размечтался, как о женщине,
Считая деньги на ходу;

А на двадцатом, нерастраченный,
Влюбленный по уши жених,
Я обручился с азиатчиной
Проездов кольчатых твоих,

Где дремлет, ничего не делая,
Трамваями обойдена,
Великолепная, замшелая,
Китайгородская стена,

И с каждым годом всё блаженнее,
Всё сказочнее с каждым днем
Девическое средостение
Между Лубянкой и Кремлем…

Я знал: пройдет очарование,
И свадебный прогоркнет мед —
Любовь, готовая заранее,
Меня по-новому займет,

И я забуду злое марево,
Столицы сонной житие,
Для ярких губ, для взора карего
Живой наместницы ее.

Тоскуя по розовым далям,
В дорожном весеннем хмелю,
Я дни коротаю за Далем
И ночи за Гоголем длю.

Как нежны, и сладки, и кратки
Призывные звуки дорог! —
Я слышу в словарном порядке
Расхристанной песни упрек,

Я вижу — не ведает чуда
И стынет распятая речь,
И мертвенны звуки, покуда
Мертва Запорожская Сечь.

Но только в украинской думке
За Бульбу вскипит булава,
Как лезут из Далевой сумки
Покорные зову слова —

На кресле, безвылазно строгом,
Дрожит алфавитная цепь,
И Гоголь по вольным дорогам
Ведет заповитную степь.

Упорная всходит луна,
Свершая обряд молчаливый.
Подъемля и руша приливы,
Над морем проходит она.

Давно ли ты стала такой,
Пророчица глухонемая?
Давно ли молчишь, отнимая
У моря и сердца покой?

Две силы над нею бегут,
Подобные вздыбленным гривам:
Одну называют приливом,
Другую никак не зовут.

В то время, как первая бьёт
О скалы, не в силах залить их,
Вторая, в мечтах и наитьях,
Бессонное сердце скребёт.

Навеки пленённый луной,
Бескрылый, в усердии пьяном,
За нею по всем океанам
Волочится вал водяной.

Но там, где кончается он,
Споткнувшись о гравий прибрежный,
Другой нарастает прилежно
И плещет в квадраты окон;

И, в нём захлебнувшись на миг,
Под знаком планеты двурогой,
Томятся бессонной тревогой
И зверь, и дитя, и старик…

Два вала вздымает луна,
И оба по-разному явны,
Но правит обоими равно,
Естественно правит она.

К богине верст мой дух присватался,
И вот поют мои стихи
Географического атласа
Необычайные штрихи.

Покуда ношею Атлантовой
На шее виснет небосвод,
Клубки маршрутные разматывай
Над картами земель и вод;

Перед чернилами и прессами,
С огнем Колумбовым в груди,
Непредусмотренными рейсами
По книге сказочной броди;

Иль, как Орфей, дельфина вымани,
Чтобы избавил от сирен,
Когда над линиями синими
Рука испытывает крен,

Когда, как мачты, перья колются,
Скользя дорогой расписной
По льдам, пылающим у полюса
Первопечатной белизной!

Перед Коперниковым глобусом
Теперь я понял, почему
На нем средневековым способом
Чертили парус и корму. —

Гудя векам прибойным отзывом,
На романтических путях,
Мне снова машет флагом розовым
Богиня чаек и бродяг!

Мы недолго будем хорониться
В домовинах, в рытвинах равнин —
Мы дорвемся до тебя, граница,
Горняя, как утро именин!

Мы, как дети, что от скудных линий
Переходят к сложным чертежам,
От равнины движемся к долине,
К мудрости, нагроможденной там.

И хвала двухмерному пространству,
Приучившему своих детей
К постепенности и постоянству
В изучении его путей!

Раньше — гладь! Везде один порядок.
Плоскость — раньше. Крутизна потом.
Грудь не сразу из-под снежных складок
Вырастает снеговым хребтом.

Знает ширь степного окоема,
Даже морю мерила края —
С высотою только незнакома
Молодость бескрайняя моя. —

Снится ей, как небо льдами сжато,
Как снега сползаются туда,
Рвутся вниз лавины-медвежата
И ревут от боли и стыда…

Снизу страшно, и клубится, плача,
Школьница-мечта. Но погоди:
Будет, будет решена задача!
Горы — наши! Горы — впереди!

Из-за некошеных камышей —
Горы, похожие на мышей.

Тьма поговорок и тьма примет —
Нанят до гор осел «Магомет»…

Если гора не идет к нему,
Надо вскарабкаться самому.

Ссорится с ветром экскурсовод
(«Столько-то метров, такой-то год…»);

Зернами фирна — черные льды
(Жирные горы! Алла верды!);

Глетчерных семечек блеск и лузг.
Стеблем подсолнечным вьется спуск.

Дробью охотничьей гром заглох.
Эхо катает в горах горох.

Грозные тучи несутся вскачь
(Лермонтов падает…Муза, плачь!..),

Мышьим горохом об стену гор
Эхо кидает глухой укор.

Речь уклончивая вершин,
Ложь извилин над хитрым кряжем
И змеиные шипы шин
Под бензиновым экипажем…

Десять метров — и поворот,
Четверть метра — и мы с откоса! —
Но суворовское «вперед!»
Поторапливает колеса.

Гнется взорванная стена
На отчаянных и упрямых,
И тревога затаена
В этих выбоинах и шрамах;

И ущелье, сомкнув края,
Угрожает смертью мышиной,
И несется шоссе-змея
За спасающейся машиной…

Стоп! и бьется, как у зверка,
Сердце загнанное в моторе. —
Снизу злая, как рок, река,
Сверху тоже «memento mori»[38],

А засевший здесь идиот
(Или демон с простой открытки)
Снисходительно продает
Прохладительные напитки…