Иван Рогов - Клятва

Если выпадет так:
Затрясет тебя горечь утрат,
И тебе не поможет
Ни друг твой, ни брат,
Ни призыв площадей,
Ни садов утомленных молчанье,
Ни французский язык,
И придешь ты и встанешь
У себя, ни к чему
Прикоснуться не смея,
Одинокий,
Как мамонтов клык в музее,
Друг мой, верное дело:
Раскрой тогда письма мои.
В них присутствуют люди,
Ты вспомни их и позови.
Ремесло их сурово.
Их жизнь молода и трудна.
Им от женщин любимых
Остались одни имена.
Ведь и им открывали
Ночную бесшумную дверь.
Ведь и их заклинали
Магическим словом: «Поверь!»
И они ведь носили Годами
Святая святых.
Отблеск
Нежных смятений
В зрачках проступает у них.
Вот он выйдет в полночи,
Такой человек.
Сядет он на еще не остывшей траве.
Скажет слово, другое.
Послушает, глянет во тьму.
Скажет третье, послушает,
И никто не ответит ему.
Что же делать? Зажмуриться?
Уши зажать?
До рассвета метаться, метаться?
Бежать?
Слать проклятья, мольбу?

Он в заставу идет.
Проверяет патроны,
Подсумок на место кладет,
Вынимает часы
И ложится в постель
Пусть за окнами лава
Соловьиных страстей
Ниспадает и крошится!
Он уснул. Он спокоен.
Он иначе не может:
Ремесло их такое.

Он перешел границу
В темный, дремотный час.
Пуля, скользнув в предплечье,
Над сердцем ему пришлась.

Светало. Дымились травы.
Кустарник в тумане плыл.
Его принесли к заставе.
Лежал он и воду пил.

Стояли мы и курили,
Скупой разговор вели.
Рядом с ним положили
Что у него нашли:

Какие-то красные волосы,
Нюхательный табак
(След посыпать
На случай
Преследованья собак),
Компас, часы и деньги,
Деньги моей страны.
Нож, пистолет, гранаты
Ладонной величины.

Деревья порозовели:
Слышался скрип арбы.
Мокрыми гимнастерками
Мы вытирали лбы.

Он знал, что нам еще нужен,
Что мы его не добьем,
Он силился жить
И слушал,
Что говорят о нем.

А я, я глядел на кисти
Его волосатых рук,
На злую татуировку,
Сведенную в полукруг:
Лиловые нож и крылья,
Огонь, зажатый в кулак,
И виденный где-то раньше
Зигзагообразный знак.

И я навсегда запомнил,
Навек, до последних дней.
Этот змеиный облик
Ненависти моей!

Он мне был известен с детства
И книжками разъяснен,
А здесь я на самом деле
Увидел,
Как может он
Залезть под глухие листья,
В зубах пронести беду…

Теперь — под землей ползи он,
И там я его найду!

В Большом театре уже кончалась
Официальная часть. По скрипкам
Прошло предчувствие, дирижер
Уже поднимался над бурей мая.
Знаменитый биплан с Охотского моря,
Торопясь, на Красную площадь шел,
На ходу приветствия принимая.

В городе Горьком на углу Свердловской
Мои товарищи в полном сборе.
Вот скрипнули стулья, смолкает пенье,
Сейчас они встанут. Под ними новый.
Опрокинутый в Волгу огнями, город —
Весь в ожидании, в нетерпенье.

В светящейся ночи — флаги, флаги!
Они напряглись и летят на север.
И никому в эту ночь не спится.

А мы зарядили винтовки, фляги
Водой наполнили и засели
Во тьме кромешной по всей границе:

У пней горелых, на старых тропах,
На забытых просеках, на завале —
Повсюду, где только темней и глуше.
Мы сидели, забыв, что давно промокли.
От комаров опухли.
Мы знали одно: надо слушать, слушать.

Мы выросли в промахах вдохновенья,
Горько расплачивались и снова
Платить не хотим за мечты на ветер.
Мы сидели, забыв о друзьях, о доме,
О голосах на углу Свердловской,
Мы не думали ни о чем на свете.

На расстояньи штыка хоть крейсер
Ползи, не увидишь, а видеть надо.
Все надо видеть в болотных порах,
В возне и кипеньи набухшей ночи.
Что услышишь? А слышать надо,
Расшифровать надо каждый шорох.

Ходили козы, храпели травы,
Восторженно бормотали птицы,
Земля возилась во мгле, большая.

Потом рассвело, и в стране узнали:
Много убийц перешло границу
В ту ночь,
Но никто не дошел до мая.

Я вышел в ночь.
                           Тяжелые полотна
Недобрых туч нависли надо мной.
Вдоль просек сосны тихие дремотно
Теснились,
Двигались ко мне толпой.
Под низким небом неуютной ночи
Им зябко было.
                         Ветер, как щенок,
Повизгивая, из кустов наскочит
И, обессилев, падает у ног.
Со мной, бежал мой молчаливый спутник,
Мой старый Кармо. Я хочу — о нем
Чтоб знали все. Он лапой зря не ступит.
Ушами зря не поведет. Вдвоем
Проходим мы, не торопясь, как дома,
Мне каждый куст и каждый пень знакомы.
Я назову какой угодно звук:
Упал сучок, проснулись горностаи,
С дрожащих сосен старый снег спадает.
Лиса зовет невидимых подруг…

                  Спит начальник заставы
                  И видит —
                  Как тысячи плит,
                  Тучи виснут и виснут,
                  Лес шумит и шумит.
                  По обсохшему телу
                  Проходят горячие волны.
                  Три часа до утра,
                  Темных, теплых и полных.
                  Хорошо растянуться
                  В это время
                  В качаньи
                  Сновидений, в безмолвьи.
                  Товарищ начальник.
                  Он облазил участок,
                  Проверил кусты и следы
                  И принес в сапогах
                  Десять фунтов воды.
                  Он сказал нам:
                           — Идите,
                  Дремучее небо теперь,
                  Ни кустам и ни пням,
                  Только глазу и сердцу верь.
                  Остальное, надеюсь,
                  Вы знаете сами.
                  Спи, товарищ начальник,
                  Остальное мы знаем.

Над лесом ветер шел на низких нотах,
Беря все выше. По моим расчетам
Предвестник он зловещих и седых
Рассветных бурь. Неважная забава!
Они известны мне, под их обвалом
Все выстрелы, сигналы и следы,
Как мышь в волнах.
                      Так и случилось вскоре.
Где вы теперь, товарищи? Я вам
Шлю вдохновенье,
Радость шлю друзьям —
Сидеть в секрете и ходить в дозоре
По никому не ведомым путям.
Огни страны в тяжелый час вам станут
Гореть в метели.
                        Переждав на пне,
Я осторожно вышел на поляну.
Снег ринулся ко мне
С восторгом, с визгом. В исступленьи мутном.
Он шел дрожа,
Повертывался круто,
Он не сидел на месте ни минуты,
Сжимал глаза мне, бился и стенал.
А сосны тщетно вырывались. Их,
Таких красивых, гордых и прямых,
Согнуло в три погибели, и мал
Казался мир им. А над ними — вся
Прорвавшаяся ярость ветровая,
Как будто режут стадо поросят…
Что здесь увидишь?
Долго, протирая
Глаза перчаткой, я стоял, не зная,
Как выстоять под судорогой белой.
Мне ждать нельзя, мне надо дело делать.
Идти мне надо. Я пошел.
Я медленно шагал.
Передо мной в просветах бури встал
Нанос — тяжелый, неуклюжий вал.
Я шел к нему, а он маячил сонно,
Весь равнодушный и согбенный весь,
Был неподвижен он. На месте ровном.
Я в детстве их лепил. Но здесь…
— Вот это да! — сказал себе я. — Номер!
Здесь не было ни одного ж куста. —
Гляжу на Кармо. Это мой барометр,
Он поднимает голову. Я встал.
Я стал глядеть. Потом пошел. Потом
Ускорил шаг. Я побежал бегом.
Недвижимо стоявший до сих пор,
Массивный, снежный,
Тронулся бугор.

                  Спит начальник заставы,
                  Ноги выпрямил. Спит.
                  Лес во сне, наяву ли
                  Шумит и шумит.

Сновиденья качаются,
Шум все ближе.
И быстро
Все обрушилось. Что это —
Выстрел?
И проснулся начальник заставы. Черта
Заметается снегом,
Не видать ни черта!
Заяц кружится, кружится,
Ищет дорогу,
Косится,
Перепуганный насмерть,
Любое из двух выбирай:
Или мчись, как снежинка,
Прямо в зубы лисицы,
Иль ложись, да на месте
И помирай!
Ели все в кружевах, все в пеленках,
Как дети, когда перед сном…
Их заносит, заносит, заносит
Кругом.

                  Ветер тычется в снег
                  И сопит.
                  И начальник заставы не спит.

А Кармо выпрямился. Тонким носом
От странно движущегося наноса
Не отрывается, дрожит и ждет,
И тянет, тянет, тянется вперед.
И я пускаю.
И тогда
С наскока,
Во всей летящей, яростной красе,
Последний раз взметнув себя высоко,
Не оглянувшись,
Рухнул он на снег.
Чужой передо мною человек!
Но я не выстрелил.
А он бежит,
А он в метели скрыться норовит!
Но я не выстрелил.
Нет, выстрела мне мало.
Я взять решил его во что бы то ни стало
Живым.
Метель наскакивала вдруг,
Сворачивала, замыкала круг.
Сухой валежник на моей дороге
Из предрассветья вылезал кругом.
Цеплялся, путался,
Из снега ноги
Вытаскивал я с листьями и мхом.
Я вымок и отяжелел. Портянки
Сочились и визжали.
А во рту,
Как в Каракумах, высохло,
И жаркий
Язык тянулся к мокрому листу.
Метались, жгли пронзительные елки,
Тупыми сучьями лицо секло.
А мы бежали, мы бежали.
Сколько —
Не знал,
Не помнил.
Тихо.
День.
Светло.
Он делает за сосны круг и кругом
К границе хочет.
А над ним и вьюга
Уже хохочет. Все пути
Измерены.
Обратно не уйти!
Тогда за сумрачной сосной, за снежной,
Он выхватил последнюю надежду.
Следы от пуль смотрел я после, криво
Прочерченные на пеньках сухих.
А тут я видел только суетливо
Ко мне направленную кисть руки.
Что было в это время сердцу слышно,
Что думалось — рассказывать излишне.
Замечу только: никогда под пулей
Движений лишних не производи.
Сожми всю ярость, гнев смири и в гуле
Лови затишье
И вперед гляди!
Пусть пни визжат и крошатся кусками,
Пусть обреченною рукой пускает
Он очередь за очередью. Но
Преступной пуле честный воздух тяжек,
Она у сердца моего не ляжет,
Торжествовать ей здесь не суждено.
Но пусть и так, но пусть и так — плутая,
Придет ко мне, и снег вокруг растает
От крови чистой, как заря.
И так
Он все равно, как заяц в огороде, —
Метель не скроет,
Лес не загородит,
Он только выиграет лишний шаг.

                  А начальник заставы
                  Пробивается к нам
                  По невнятным выстрелам
                  И следам.
                  Их заносит,
                  Заносит,
                  Ни дорог нет,
                  Ни просек.

                  А навстречу кусты,
                  И кругом все кусты,
                  Непроглядно густы.
                  Надо вовремя,
                  Вовремя надо.
                  Бегом!
                  А!
                  Вот Кармо лежит,
                  Поджидает его.

                  Он бежит и зовет его —
                  Не поводит хвостом.
                  Он глядит и не верит —
                  Снег не тает на нем.
                  Он его ударяет прикладом!
                  Лежит.
                  И начальник заставы
                  Дальше бежит.

И мы бежали. Вдавливался лед
И открывал нам западни болот.
По сторонам шарахались кусты,
Такие же всё —
Сумрачны,
Густы.
Весь белый свет прокалывала хвоя.
А мы бежали.
Одиноко. Двое.
Оглохшие,
Глотая струи ветра.

А на двадцать пятом километре
Я доложить начальнику заставы
Встал, как подобает, по уставу.
И покачнулся, сел, не доложив,
Лишь указал на связанного — жив.