Кирилл Ковальджи - Звенья и зёрна

В чем дело? Все при мне.
      Но лишь прошла ты —
открылось чувство острое утраты.
В метро, в толпе, когда туда-сюда
снуют —
      кому какая карта? —
как жалко, девочка, что ты из кадра
уходишь навсегда!
Когда бы не Москва, а лес и вместо улиц
тропинка,
      мы б с тобой не разминулись,
когда б еще да не мои года…

Вижу стреляных, тертых, прожженных,
с каждым часом они все мудрей,
но давно не встречаю влюбленных,
озаренных любовью людей.

Все знакомцы добром обзаводятся,
тяжелеет в домах благодать,
в тех местах, где влюбленные водятся,
не приходится больше бывать…

Урок анатомии. Тело:
почки, печень, гемоглобин,
но это решительно не имело
отношения к той, кого я любил…

Мрак забываю, светлое коплю,
а как легко — чуть что — сплеча ты рубишь!..
Не веришь ты, что я тебя люблю,
не верю я, что ты меня не любишь.

Он полюбил ее. Она была согласна.
Но стал поэт накручивать сюжет:
Где нет препятствий, там искусства нет…
Все правильно. Они теперь несчастны.

Протянут канат между бездной и тьмой.
Кто по канату ходит
вниз головой?

В неразберихе несусветной,
не помня истины и лжи,
он весь любил тебя — то светлой,
то темной стороной души.

В чистом поле, где возможность всех дорог,
я мысленно провел черту:
ее не перейду.

Посумасбродничай,
      побудь жестокою,
поймешь со временем
      простой секрет:
прекрасной женщине
      прощают многое,
несчастной женщине
      пощады нет…

Половинка моя, половинка моя,
что ж до встречи тебя обломали?
И теперь в этом мире едва ли
половинок сойдутся края…

Как устал я от этой травы!
Этот зуд — затянувшийся суд.
Ах, скосите траву с головы,
мне кузнечики спать не дают.

— Оставь меня… —
И я ее оставил.
И этого она мне не простила.

…и душа от меня в час ночной
отделилась на миг, воспарила
и увидела сверху, что будет со мной.

Спохватилась. Очнулась. Забыла.

Естественность нарушена,
и в раковине — резь.
Зато растет жемчужиной
прекрасная болезнь.

Ах, эти ночи зеленые
с луною и без луны,
они коротки для влюбленных,
а для одиноких длинны…

Ночь вернется к своим сочинениям
и дневной черновик зачеркнет:
вижу сон с продолжением,
дни не в счет.

Надоело любить.
Полюби меня —
дай передышку.

И настало молчанье
и печали свеченье.
Это было прощанье,
это было прощенье…

Начнутся годы без тебя.
Хотя ни разу не была ты
по-настоящему со мной.

Луна всплыла в окне, и я проснулся.
Затосковал.
Душа перегорает…

Раздвоился: в глазах полусонных
безразличье и полный покой,
а душа его, как подсолнух,
шею вывернула за тобой!

Задохнулась любовь. До последнего вздоха
несвободна была и бесплотна…
— Слава богу, что кончилось плохо,
а не подло.

Сдуру да смолоду жаждешь
      быть непременно любимым,
грустно с годами поймешь —
      надо любить и прощать.

К свету шел. А сплетни — тенью
за тобою и за ней…
Пробирались по сплетенью
этих черно-белых дней.

— Чтоб любовь не дошла до беды,
отношенья должны быть простыми.
Просто: как выпить стакан воды…

— В пустыне, в пустыне, в пустыне…

— Благодари судьбу,
что я тебя любила,
перстами легкими лепила
морщины первые на лбу…

Везде из года в год
одна и та же пара
идет по тротуарам
с руками впереплет.

Одно только слово
тебя и меня связало,
тысячи слов
нас отдаляют теперь.

Пусть годы все круче, отвесней,
но с первой весной не расстаться:
твой голос — предвестие песни,
походка — предчувствие танца.

— Я любовью не занимался,
я любил…

В который раз, а мне опять — как внове…

Никто. Нигде. Никогда.
Вот оно — одиночество.
Нет у него ни отчества,
ни имени. Пустота.

Спросишь, что со мной происходило?
Подтасовка в памяти и ложь.
Ну а как на самом деле было —
Этого уже не разберешь.

Вот любовь. Ее вносят в дом,
чтоб испытывать на совместимость,
растворимость и растяжимость,
на износ, на разрыв, на излом…

Шторм разыгрался ночной,
море бьет залпами пушек,
но и сквозь гневный прибой —
визг молодой хохотушек!

Скверик у Большого театра.
Яблони в цвету.
Вдруг ливень —
на черном асфальте
нетающий снег лепестков.

В Кишиневе, пронизанном светом,
      охваченном пламенем,
в Кишиневе, где лето в апреле,
      где зной, — в Кишиневе,
одурманенном синью весенней,
      под солнцем расплавленным,—
как тигрица, влюбленность
      таится в кустах наготове…

Бантики,
ботики,
ботинки…
Батеньки мои!

С утра покидаешь дом —
пора на службу идти,
где с девяти до шести
себя ты сдаешь внаем.

Переплывши океаны,
обнаружил удивленно
берег не обетованный,
а бетонный.

Поражены: — Какая женщина!.. —
Но вот проходит бабий век,
И про нее — слегка торжественно:
— Какой хороший человек!

Ветер и листопад,
Листья и птицы летят,
Листья летят по ветру,
Птицы — куда хотят.

Прародитель Авель вам оставил
горькое призвание любить
и завет — превыше всяких правил:
лучше быть убитым, чем убить.

Что мне небо без конца и края,
ангел справа или слева черт,
если ты меня не принимаешь,
как аэропорт?

Во чреве твоем — узелок,
где с устьем завязан исток,
чтоб вспыхнуло новое «я»
из теплого небытия…

«До 16-ти запрещается…»
Мне теперь предостаточно лет,
но зато на меня налагается
в мир шестнадцатилетних запрет…

Есть мгновение радуги
перед ночью любви:
этой радугой ранены
на всю жизнь соловьи.

Защищенная стенами дома,
сына ты отпускаешь с утра
в город, где за углом гастронома
незнакомые дуют ветра…

Набегают дела за делами,
думать некогда, некогда жить.
Мы встречаемся ночью телами —
больше нечем любить.

Я весной зазевался на миг —
оказался во власти зимы…
Убыстряется время, старик.
— Нет, старик,
                      замедляемся мы.

Старого мастера
полуулыбка:
девочка — веточка,
женщина — скрипка…

Пускай твердит писучий —
без строчки, мол, ни дня,
но лозунг есть получше:
ни строчки без огня!

Так на нее посмотрел,
      что она, как во сне, полетела.
Так воспарила она,
      что за нею и он полетел.
Где они? Господи, там,
      где ни тяжести нет, ни предела,
над мешаниной машин и толпящихся тел.

Выпила снова с утра?
      Сплетники пусть позабавятся.
Те же — и ум, и талант;
      имя ее в чести.
Те же манеры и голос, но бремя бывшей красавицы,
кинозвезды и прелестницы
      все тяжелее нести…

Бабник циником стал, сквернословом.
А за что ненавидит он баб?
А за то:
            с каждой женщиной новой
он по-прежнему слаб.

Говоришь, скучала? Но ни разу
ты меня не видела во сне…

Мне приснилась тоска по тебе.

Это осень за моим окном,
небеса с березкой молодою:
белое
         и нежно-золотое
на — как детство — чисто-голубом…

Неизбежно перед нами,
коль мы сильно влюблены,
мухи топают слонами,
вьются мухами слоны!

Я счастлив вот уже два года.
Но сколько этот может продолжаться?
Мне страшно.

Красота приучила тебя
      к обороне —
нелегко быть приманкой
      и жить напоказ,
но в опасном кругу
      и в негласной погоне
презираешь того,
      кто заране поверил в отказ.

Влюбленность — карнавал,
любовь — девятый вал,
от шепота — обвал
и сотворенье
                    гор!..

Делается счастье, как вино.
Потому оно сначала бродит,
Но в подвалах памяти доходит,
Там, где одиноко и темно.

Никогда художником я не был,
но тоску бы кистью написал:
море неподвижное, как небо,
и повиснувшие паруса…

И часы труда
      и в тихий час ночной,
усталым вечером
      и на рассвете
мне грустно потому,
      что нет тебя со мной,
я счастлив потому,
      что ты живешь на свете.

На перроне дальнего вокзала
Говорила, мучась и любя,
Те слова, что ты мне не сказала,
Те, что ждал я только от тебя…